На круги своя
Шрифт:
Жена знала, о чем он пишет, как знала и то, что денег это не принесет, но приневоливала себя: возможно, его пламенная вера убедила ее, что какой-то смысл в этом есть. Она не жаловалась, она его подбадривала, она даже попросила у него разрешения перевести этот труд на английский язык.
Так прошел месяц мирно, но невесело. Они сознавали, что, оставаясь вдвоем, не могут заменить друг другу весь свет. Получалось своего рода одиночество на двоих. Это их огорчало, но отнюдь не заставляло подыскивать себе общество. Он, как человек опытный, возлагал большие надежды на ребенка, считая, что это естественным образом объединит их.
Тем временем бедность подступила еще ближе. Ни одна из его пьес не шла сейчас на сцене, ничего не
И вот декабрьским вечером они вышли из поезда на маленькой станции и поехали в санях через леса и поля, далеко, в Ютландию.
Здесь все казалось удивительным и новым. Ему же теперь предстояло жить в странном качестве внука, точно так же, как прошлым летом он прожил восемь дней в качестве сына. До перевоза они добрались лишь в сумерках, на реке уже становился лед, но воды было так мало, что посреди реки виднелась песчаная коса, где их поджидала еще одна лодка. А на другой стороне виднелся большой белый дом о трех этажах, и вид у этого дома был какой-то непривычный, почти зловещий, с выступающими флигелями и высокими окнами, в которых горел свет. Они достигли берега и тотчас оказались в этом призрачном замке, их провели по белым лестницам, вдоль которых в черных рамах висели темные, писанные маслом картины. Потом он очутился в большом светлом зале среди множества родственников, из которых знал только тещу.
Благодаря своему умению приспосабливаться он сразу почувствовал себя непринужденно и держался совершенно как молодой член семьи, который при всех обстоятельствах почтительно относится к старшим.
Но здесь, в этом доме, кончалось его право на собственное «я», здесь он должен был повиноваться чужим мыслям, привычкам, желаниям. Чтобы избавить себя от неприятных чувств, он заранее принял решение не иметь больше собственных предпочтений, а принимать все, что ни выпадет на его долю, каким бы отвратительным и чуждым это ему ни показалось.
Дед был нотариусом и адвокатом, который отошел от дел, сколотив большое состояние, а теперь занимался исключительно земледелием для нужд усадьбы и для собственного удовольствия. Большинство земель было занято охотничьими угодьями, вообще же имение пришло в полный упадок, который лишь глазу горожанина представляется живописным. Разменяв восьмой десяток, он сам и его супруга полагали, что теперь им осталось только ждать конца, но ждали они его с радостным смирением, как и положено добродушным, беззаботным, правоверным католикам. Они даже успели приготовить себе склеп посреди сада, где собирались упокоиться, а теперь охотно всем его демонстрировали, как другие демонстрируют свою летнюю беседку. Собственно говоря, это была маленькая белая часовня, со всех сторон обсаженная цветами, за которыми ухаживали так заботливо, словно они были уже высажены в знак памяти.
Дом поражал великим множеством земных благ, и после полуголодного существования на Альстере здесь, напротив, перед ними стояла задача суметь отказаться от подобного обилия снеди, никого при этом не обидев. Фазаны, зайцы, косули здесь подавались к столу каждый день и мало-помалу превратились в сущее наказание.
— Это нам ниспослано за то, что мы роптали на манну небесную, а теперь мы, как возроптавшие дети Израиля, получаем перепелов, но они уже не лезут нам в глотку.
Покой, покой старости окружал их, старости без забот, без тревог, в доме, где слуг было не меньше, чем тех, кому они прислуживали. Старики, уже пережившие интересы, воззрения и страсти, были легки в обхождении, а от молодых, которым предоставили отдельные апартаменты, только и требовалось, чтобы они исправно являлись ко всем трапезам.
Молодая женщина с головой ушла в свое предстоящее материнство, была исполнена радости и надежды, разговаривала о том, кто еще не родился, и только с тем, кто еще не родился, разговаривала как с уже знакомым, была кроткая и женственная, была нежная и даже проявляла благодарность по отношению к мужу, чьи чувства оставались прежними, несмотря на ее изменившуюся фигуру и поблекшую красоту.
— Ах, как прекрасна жизнь! — говорила она.
— Прекрасна-то прекрасна, но надолго ли этого хватит?
— Молчи!
— Хорошо, я буду молчать. Но ты ведь знаешь, что счастье наказуемо!
Никто теперь не спрашивал его о том, что он делает. Напротив, он только и слышал: «Ничего не делай, тебе надо хорошенько отдохнуть после твоей дикой охоты». Поэтому он послал за своими книгами, несколько лет назад полученными от одного богатого знакомого, которому пришлось их оставить, когда он покидал страну.
И вот он занялся систематическими исследованиями, читал, делал пометки. Он ощутил прилив новой жизни, в нем проснулся глубокий интерес, и теперь, когда, прибегая к синтезу и анализу, он просматривал свои прежние гипотезы и выкладки, у него возникло твердое убеждение, что он все делает правильно и находится на верном пути. Это придало ему уверенности, он как бы получил оправдание своей деятельности, но, поскольку он не мог познакомить непосвященных с результатами исследований, его положение в доме стало каким-то неясным. Пусть принимают его заслуги на веру, все себя так и вели, покуда царил мир, но при первых же проявлениях антипатии он, совершенно беззащитный, был бы выставлен на посмеяние и обречен на жалость своих ближних.
Старик был весьма образованным человеком, и его интересовало все, что творится в доме. Однако, задавая вопросы, он получал лишь уклончивые ответы, хотя, будучи юристом, требовал ясности. Узнав же, чтб именно является темой исследований, он обрушил на них авторитет учебников. Чтобы положить конец этому бесполезному спору, его молодой собеседник не мешал ему считать себя правым, но старик раздражал его своими возражениями, он заговорил на высоких тонах и уже стал назойливым. Ну что ж, пусть будет так.
Нет так нет! — подумал про себя Аксель Б., и жена была ему очень благодарна за его уступчивость и восхищалась его самообладанием. Но ведь уже было сказано, что рано или поздно наступит разлад, и он действительно наступил.
Процесс, который шел в Копенгагене, стал известен и за пределами страны, так что в один прекрасный день к ним заявился судебный пристав из ближайшего города, с вызовом обвиняемого на допрос. Поскольку он с самого начала оспаривал право суда требовать от него, норвежского писателя, ответа перед датским правосудием за перевод своих произведений и, стало быть, считал этот процесс незаконным, как оно, собственно, и было на самом деле, он решил в суд не ходить. Старик же со своей стороны был твердо убежден, что Акселю надлежит явиться на слушание, наверное, потому, что не желал появления жандармов в своем доме.
Чтобы положить конец этим разногласиям, Аксель однажды утром решил явиться в суд и заявить там протест.
Он вышел из дому в восемь утра и двинулся по живописной дороге вдоль реки. Однако на полпути ему повстречался почтальон, и он получил отправленную на его имя наложенным платежом книгу, которой давно дожидался. Книга эта была для него дороже золота, а поскольку у него не было на нее денег, надо было придумать, как их раздобыть. После целого месяца размышлений он вспомнил о нескольких ценных вещах, хранившихся у него в сундуке, который стоял на чердаке в Норвегии. Поэтому он написал письмо норвежскому другу, попросил его продать эти вещи за сумму, соответствующую стоимости дорогой книги, деньги поменять и выслать ему простым письмом, чтобы никто о том не проведал. Сам он считал это воровством по отношению к дому и к детям, хотя и совершенно неизбежным. Ведь ему надо было как-то выкрутиться.