На круги своя
Шрифт:
То обстоятельство, что он никогда не падал окончательно духом под бременем забот, объяснялось тем, что он питал смутную уверенность, будто жизнь не представляет собой полную реальность, будто жизнь — всего лишь одна из стадий сна, а наши поступки, даже самые дурные, происходят под воздействием могучей суггестивной силы. Поэтому он был убежден, что до известной степени не несет никакой ответственности, не оспаривая при этом своих дурных черт, но в то же время сознавая, что где-то глубоко внутри него угнездился некий дух, полный высоких стремлений и страдающий от унизительного пребывания
Воротясь домой, он увидел, что его дверь заперта. Догадываясь, в чем дело, он постучал и назвал себя. Едва только дверь отворилась, на шее у него повисла его молодая, взбалмошная жена, и он счел это вполне естественным, так, словно оставил ее всего двумя минутами ранее. Веселая, красивее, чем прежде, моложе, чем прежде, она вновь принадлежала ему, и ни одного слова упрека, никаких объяснений, вопросов, разве что такой:
— У тебя денег много или нет?
— А ты почему спрашиваешь?
— Да потому, что у меня их много, и я хочу устроить праздничный обед в Копенгагене.
Это им обоим понравилось: ведь, в конце концов, у них свидание. А почему бы и нет? Два месяца мучений забыты, стерты из памяти, словно их никогда и не было. Мысль о разводе, который уже обсудили сплетники, словно ветром унесло.
— Спроси меня сейчас кто-нибудь, из-за чего мы поссорились, — сказал он, — я бы при всем желании не мог вспомнить.
— Вот и я тоже нет. Но теперь нам больше никогда, никогда нельзя разлучаться. Не надо проводить вдали друг от друга больше чем полдня. Иначе жди беды.
— Твоими устами гласит мудрость, — сказал он. Но… но ведь она… и в памяти его мелькнули воспоминания то о Дувре, то о Лондоне, где они не расставались ни на минуту, и, может быть, именно поэтому все тогда пошло наперекосяк. Впрочем, поди знай… — Да, а как поживает твой добрый отец?
— Ты знаешь, он до того хорошо к тебе относится, что я даже его приревновала.
— Я и сам это заметил. А тебя он как принял?
— Знаешь, мне не хотелось бы об этом говорить. Но ведь это все ради тебя, вот почему я его и простила.
Они даже посмеялись над этими словами. Как, впрочем, и над всем остальным.
— Короче, сегодня праздник, а завтра работа!
Осень принесла с собой то, что хоть и сулила, но не выполнила весна. Они жили в красивом пансионе, правда, под самой крышей, но зато с видом на озера. Каждый со своей стороны возобновил контакты с прежними друзьями, так что они больше не были вынуждены проводить время исключительно вдвоем.
Солнце сияло, нашлись кой-какие заработки, и жизнь была легка.
Так минуло два месяца, два незабываемых месяца без единой тучки. Безграничное доверие, ни следа ревности. Он даже сказал ей однажды, когда она, судя по всему, надумала пробудить в нем ревность:
— Лучше не играй с огнем! Будь уверена, что во мне ты вызовешь своей игрой только отвращение, а заодно и ненависть, ибо я буду представлять рядом с тобой другого мужчину.
Но сама она была куда как ревнива, она даже ревновала его к друзьям мужского пола, а Ильмаринена она вообще отвадила от дома. В пансионе за табльдотом появлялись дамы, и всякий раз, когда он заговаривал с какой-нибудь из них, у нее портилось настроение и она вставала из-за стола.
Никаких причин подозревать его в неверности у нее не было, но стремление повелевать было в ней столь безграничным, что она не могла выносить, если он поверял свои мысли кому-нибудь другому, все равно, будь то мужчина или женщина.
Улаживая для него кой-какие дела в издательстве, она несколько расширила свои полномочия и, вместо того чтобы действовать как его помощница, выступала его опекуншей.
— Помни, что я тебе сказал: если ты злоупотребишь властью, которой я наделил тебя, я свергну тебя, как свергают тиранов.
Он отнюдь не сомневался в ее добрых намерениях, но ее непонятливость, ее убежденность в безграничности собственных дарований пробуждали в нем тягостное чувство и даже влекли за собой финансовые протори. А уж когда он отнял у нее доверенность, она и вовсе повела себя как невоспитанный ребенок, спутала все его планы и перестала заниматься его делами, словно это было недостойно ее.
Таким образом было подготовлено то, что и последовало в дальнейшем.
Однажды воскресным утром они повздорили, из-за важных, впрочем, вопросов, но в результате он запер дверь, соединявшую их комнаты. После чего вышел из дому. А вернувшись, застал письмо от жены, в котором она сообщала, что поехала за город к знакомым и вернется домой не раньше вечера. Чтобы дать ей понять, каково это сидеть в одиночестве, он запланировал на вечер встречу с друзьями. Настал вечер. Он ушел из дому, но в десять часов решил, что было бы слишком жестоко дольше оставаться у друзей, и вернулся домой.
Пытаясь открыть свою дверь, он заметил, что она заперта изнутри.
«Ну-ну! — подумал он. — Своими штучками она вынуждает меня прочитать ей нотацию у нее в комнате».
Он вызвал звонком горничную:
— Моя жена дома?
— Нет, фру вернулась домой часов около девяти и сразу пошла встречать вас.
— О боже! Тогда откройте дверь в комнату фру.
Дверь открыли, но та, что соединяла их комнаты, по-прежнему была заперта, поскольку он сам же и запер ее поутру.
Тогда он решил запереть дверь, ведущую в коридор, а сам расположился у нее в комнате.
Спустя примерно час молодая женщина постучала. Через запертую дверь супруг откликнулся:
— А ты иди ко мне в комнату. Я надеюсь, ключ у тебя есть.
Но она тоже не смогла отпереть его дверь, и тут ею овладели престранные мысли. Сгоряча она решила, что он заперся в ее комнате с женщиной, но, не желая позориться, послала за полицией под тем предлогом, что к ней забрался вор и, может быть, до сих пор не покинул ее комнату.