На крыльях пламени
Шрифт:
Неплохо бы отдохнуть в холодке. Но зачем?
Рядом с ним бьется тридцать сердец. Они бьются с неумолимым нетерпением юности.
Тридцать солдат точно знают, что мина взорвется. Такое человек чувствует заранее.
А старшина все не трогается с места. «Прыгну на нее с разбегу, — решает он, — так будет проще всего», — и прикидывает мысленно, сколько шагов их разделяет.
На самом деле ему хочется пожить еще мгновение.
Гор нетерпеливо шевельнулся. У Фаршанга вырвался звук, похожий на стон, он побежал, неуверенно, по-стариковски, и, оттолкнувшись, закрыл глаза.
Звук толчка услышали
Потом настала мертвая тишина, жизнь остановилась. Страх смертельной хваткой сжал наши сердца. Болели закушенные губы. Мы с содроганием ждали ужасного звука…
Но раздался лишь глухой треск.
Стояла тишина. Тишина.
Гор осторожно выглянул из-под каски: Фаршанг стоял на мине в целости и сохранности, только лицо было совершенно серого цвета.
— Ну вот, видите, — сказал он с деланным спокойствием и потащился вперед.
Габор догнал его и проводил в холодок, на ходу ощупывая в кармане извлеченный из мины запал.
Настройщик
Перевод В. Середы
Фортепьянное сочинение, именуемое «собачьим вальсом», наверное, знают все. Особенно — кто учился музицировать на рояле еще до войны, когда в преподавании безраздельно господствовали монотонные упражнения Черни [3] . Известно ведь: всякого новичка распирает от музыкальности, а «собачий вальс» тем и хорош, что при должном усердии за месяц-другой его может освоить последняя бездарь с деревянными чурками вместо пальцев. И вот уже — тири-пам-па-пам, тири-пам-па-пам — в задорном скачущем ритме несется мелодия. Сыграть ее медленно просто немыслимо, так захватывает она исполнителя. Словом, что говорить! Виртуозная музыка!
3
Черни, Карл (1791–1857) — австрийский пианист, педагог, композитор, основатель так называемой венской пианистической школы.
Как-то летом пятьдесят второго года я брел по безлюдной улице приграничной деревушки. Жара, пыль, пустынные дворы. Соломенные крыши на домиках покривились, ворота осели. В деревне не было ни своей церквушки, ни магазина, так что дрожжами и словом божьим народ разживался в соседнем селении. Жизнь в этом захолустье даже летом казалась невыносимой.
К тому же я был солдатом. Да еще голодным. И по этой самой причине весьма удрученным.
И вдруг в сонной тишине до меня долетают звуки бесшабашного «собачьего вальса». Откуда? Бог мой! Рояль в этой пыльной дыре? Где о трех ногах могла быть разве что хромая собака?..
На противоположной стороне — гляди-ка! — в глубине улицы притаилось довольно внушительное желтое здание. Оно стояло за тремя унылыми кособокими елями, поодаль от соседних домишек. Конек крыши на бывшей усадьбе просел, узорные, в виде ласточкина хвоста черепицы оползли и поросли мхом. Штукатурка осыпалась, оголив красную кладку, и кучами лежала на земле: будто дама преклонных лет, бесстыдно расстегнув платье демонстрировала еще крепкое с виду тело. Жалюзи на маленьких окнах усадьбы были закрыты, и за ними кто-то неверными пальцами играл на рояле.
— Что ж, бывает и нынче такое. Кое-кто еще музыкой балуется, —
— Но все же приятно, когда из окна льются звуки роя…
— Ерунда! — оборвал бы наш спор Франтишек, будь он рядом со мной. — Думаешь, это они для тебя бренчат?
А почему бы и нет? Все возможно, подумал я. Ведь у меня за плечами не было двадцати горьких шахтерских лет, как у лейтенанта Франтишека, который, даром что сменил разъеденные угольной пылью башмаки на хромовые офицерские сапоги, так и остался недоверчивым старым брюзгой.
Махнув через раскаленную солнцем дорогу, я оказался в тени захиревших елок. Окно было распахнуто в комнату, а рейки жалюзи установлены так, чтобы пропускать только воздух, задерживая пыль и зной.
— Девушка, — крикнул я, всматриваясь сквозь щели, — это играют не так!
Пианистка, сбившись, ударила не ту клавишу.
— Кто это?..
— Сведущий человек.
Мне казалось, я вижу растерянную девчонку за огромным черным роялем: она, вскинув белые руки, испуганно смотрит на клавиатуру, будто одна из клавиш только что цапнула ее за палец.
Но вот, рывком открыв жалюзи, в окне появилась грудастая баба с сердитым скуластым лицом.
— Тут какой-то солдат, — презрительно глянула она на меня.
Я же уставился на нее с таким изумлением, будто к окну подошел рояль. От уложенных узлом волос тетки, от всего ее тела, от передника, что обтягивал ее круглое, упертое в подоконник пузо, исходил запах еды. Я замер, чувствуя, как живот мой втянулся в ребра.
— Турнуть его, барыня? — спросила она. — Или хотите поговорить с ним?
— Спроси, Бориш, чего ему? — ответил из полумрака, оттуда, где, должно быть, стоял рояль, уже знакомый мне женский голос.
Передник сдвинулся в сторону, и из дома свободно хлынул аппетитный запах.
— Я шел мимо и вдруг услышал, как вы играете, — сбивчиво заговорил я, — мне почудилось что-то странное, нет-нет, не в вашей игре, вы только не подумайте! Наверное, что-то с роялем.
— В чем дело? Чего вы хотите? И кто вы такой? — спрашивала из комнаты невидимка.
— Настройщик. Настраиваю рояли.
Внутри качнулось бледно-желтое пятно. Но для меня в эту минуту не существовало ничего, кроме одуряющего запаха съестного. Нужно было каким-то образом добраться до его источника.
— Что, уже и настройщики стали военными?
— Все до единого, — убежденно ответил я, чтобы остаться хотя бы поблизости от еды. — Работа ведь, можно сказать, секретная. В чужих квартирах бывать… Сами знаете!
— Ну ладно уж, заходите. Впусти его, Бориш.
В деревню мы прибыли два дня назад и с тех пор не ели горячего. Талонов на питание у нас не было — вместо них нам выдали в штабе округа деньги, которые тут же и сплыли. Но из-за таких пустяков никогда прежде у нас проблем не возникало. На заставах нас обычно принимали радушно — ведь мы приезжали чинить минные ограждения. Так что думать о пропитании не приходилось. Где готовят на целый взвод, три лишних рта не в обузу.