На крыльях победы
Шрифт:
Саша замолчал. Мы тоже молчали, ожидая продолжения рассказа. Машина осторожно двигалась по разбитой дороге. Передохнув, Саша продолжал:
— В сознание я пришел в госпитале, на операционном столе. Рука была в гипсе. Голова словно разваливалась от страшной боли. Только в палате я узнал, как произвел посадку. Потом скоро уснул и открыл глаза лишь через сутки. В окно светило яркое солнце, я повернулся к нему, и резкая боль в руке напомнила мне обо всем. Так началась моя госпитальная жизнь. Позднее, в этот же день, врач рассказал, что я обязан своей жизнью сельским мальчикам. Ребята видели, как самолет очень низко пролетел над землей, потом задел правым крылом
— Вот вернешься и расскажешь, где его искать, — сказал я.
— Так вы ничего обо мне все эти дни не знали? — удивился Саша.
Мы только пожали плечами.
Валя не выпускала из своих рук руку Саши. Она была счастлива, что он жив, что они рядом. Я рассказал Саше о новостях в полку. Он слушал и расспрашивал с такой жадностью, с такими подробностями, словно не был у нас несколько лет. Случай с Костецким произвел на него тяжелое впечатление.
— В нехорошее время я возвращаюсь. И каким? Калекой. Сейчас бы только летать.
— Будешь летать! — успокаивал я его.
— Ты думаешь? — быстро спросил он и тут же разочарованно добавил: — откуда тебе знать, Вовка? Ты же не врач.
— Вот посмотришь, что будешь летать, — сказал я с уверенностью и обратился за поддержкой к врачу. — Верно, товарищ военврач?
Она пробормотала в ответ что-то невнятное. Но тут машина остановилась и, фыркнув мотором в последний раз, затихла. Мы были в родном полку!
Бои, успехи, потери...
Запорожье освобождено! Немецкие войска сопротивляются, цепляясь за малейший удобный рубеж, но продолжают откатываться все дальше на запад! Час окончательной расплаты приближается!
Наша эскадрилья получает приказ перегнать самолеты на станцию Мокрая, бой над которой принес нам столько бед, сдать там машины в другую часть, а самим отправляться в тыл на переформирование. Это извещение принимаем с явным неудовольствием: в тот момент, когда так успешно идет наступление, нас отправляют с фронта. Но делать нечего — приказ надо выполнять. К тому же мы действительно нуждались в основательном пополнении.
И вот четверка «яков» покидает аэродром. Это все, что осталось от полка. Курс на Запорожье. Ведет четверку лейтенант Лобастов. Я лечу в паре с ним. Во второй паре — Митрофанов и Конгресско.
Перелет прошел спокойно. Мы приземлились на новом аэродроме, только что покинутом немцами, и собрались в капонире у Лобастова, чтобы выкурить по папиросе. Кто-то из нас чиркнул спичкой. Звук этот потонул в визге и разрывах мин. Немцы находились километрах в трех от аэродрома и, обозленные его потерей, сейчас обстреливали нас из минометов. На посадочной полосе взлетали бесчисленные фонтаны земли.
— Лучше поздно, чем никогда, — шутил Лобастов. — Прозевали нас. Пусть расходуют боеприпасы.
Одна из мин разорвалась рядом с капониром, в котором были мы. Со свистом пронеслись осколки, потом нас обдало разрыхленной землей. Резкие удары чередовались с ослепительными вспышками. Над аэродромом тучей висела пыль. Мы тесно прижимались к стенкам капонира. Едва прекратился минометный огонь, как завыли моторами «фоккеры».
— Эти-то уж с солидными гостинцами! — прокричал Паша.
С противным завыванием, которое усиливалось с каждой минутой, к земле устремились бомбы. Ощущение было такое, будто падают они прямо на голову. Раздался взрыв такой сильный, что мы ухватились друг за друга, кто-то упал на колени. Лобастов крикнул:
— Ложись!
От близких взрывов в ушах звенело до боли. А бомбежка усиливалась. Фашисты добросовестно вспахивали посадочную полосу. Фугаски, казалось, раскалывали, рвали на части весь земной шар. Примешивались и другие взрывы, слабее.
— «Лягушек» посыпали! — закричал Лобастов. — Ну, друзья, смотрите в оба.
Мы знали, о чем он предупреждал. Фашисты сбрасывали кассеты, начиненные маленькими бомбочками-«лягушками». Многие из них не взрывались, а рассыпались по земле. Стоило к какой-нибудь прикоснуться, как «лягушка» подскакивала на небольшую высоту и рвалась. Эти бомбочки-мины были предназначены специально для уничтожения живой силы.
Приближалась ночь, и наше положение усложнялось: в сумерках не заметишь, как наступишь на «лягушку».
«Фоккеры», отбомбившись, улетели, не причинив серьезного ущерба. Наши самолеты уцелели. Стало тихо. А мы сидели в своем капонире и постепенно приходили в себя. На другой посадочной площадке нас ждали два «По-2», чтобы доставить на старый аэродром. Но как до них добраться?
— Вот это попались! — возмущался Конгресско. — Неужели до утра сидеть? По «лягушкам» ведь не пойдешь!
И все же мы решили рискнуть — идти через летное поле по одному. Первым отправился Лобастов. Шел он медленно, пристально смотря себе под ноги. За ним на расстоянии пятидесяти метров двигался я, за мной на таком же расстоянии — третий, дальше четвертый. Шли, затаив дыхание. Сердце у меня билось так громко, что, казалось, могли услышать товарищи. На лбу выступила испарина, коленки мелко дрожали. Нет, это была не трусость, а то самое противное чувство неизвестности, которое всегда так выматывает нервы.
«Лягушки» лежали спокойно, точно подстерегая. Наконец опасная зона позади. И сразу же с моих плеч словно свалился непосильный груз. Стало легко, свободно. Я обернулся и, махнув рукой Конгресско и Митрофанову, которые шли за мной, крикнул:
— Спокойнее, увереннее, друзья!
— Не пугай «лягушек», а то заквакают, — шуткой ответил Митрофанов.
Они с Конгресско благополучно миновали «фрицево болото», как назвал Митрофанов засыпанное минами летное поле, и мы забрались в «По-2», став пассажирами этих медленных «грузовиков»...
Через несколько дней мы были в Москве. Прибыли в столицу вечером седьмого ноября. Суров военный облик города, украшение скромное. Но чувства наши светлые, радостные. С фронтов с каждым днем приходили все новые и новые победные вести. Враг отступал...
Через два дня мы получили самолеты — новые типы истребителей. Тыл заботился о том, чтобы у нас было совершенное оружие.
Начинаем перелет по маршруту Москва — Тула. В Туле из-за непогоды пришлось просидеть восемнадцать суток. Единственным нашим занятием в эти тоскливые дни было создание «эпистолярного наследства» — каждый из нас отправил столько писем родным и знакомым, сколько, наверное, не напишет за всю свою дальнейшую жизнь.