На Крючке
Шрифт:
Мы недолго остаемся на месте, прежде чем Крюк возвращает нас в лимузин и на свою яхту.
Каким-то образом мы оказались лежащими на его кровати, все еще в полном вечернем облачении, не разговаривая, почти не двигаясь. Я прокручиваю в голове последние несколько дней, перебирая в памяти все, что произошло, и гадая, правда ли то, что говорит Крюк.
Что мой отец действительно виновен в стольких разрушениях.
Мой желудок переворачивается, а сердце бьется о грудную клетку.
— Ты действительно
Его пальцы сцеплены вместе и лежат на животе, поднимаясь и опускаясь вместе с его ровным дыханием
— Я ещё не решил.
Тяжелый узел закручивается в центре моей груди.
— Ты правда думаешь, что это сделал мой отец?
Он вздыхает, проводит рукой по лбу, его глаза закрываются.
— Дорогая, твои вопросы становятся очень утомительными.
Я кусаю внутреннюю сторону щеки до вкуса крови, сдерживая слова, которые так и норовят вырваться наружу. Я рискую взглянуть на его лицо. Грусть пробирается сквозь его черты, едва уловимая, но она присутствует в том, как он опускает глаза, и как тишина прилипает к его коже — аура меланхолии, почти как будто он скорбит.
— Мне жаль, что так получилось с твоим баром, — шепчу я.
— Он был не мой.
Мои брови поднимаются, в груди мелькает удивление.
— О, я просто предположила...
— Это был бар Ру.
Я жую губу и киваю.
— А Ру... где?
Он поворачивает голову, волосы слегка растрепались на подушке, его взгляд обжигает, когда он садится на мою кожу. Я остаюсь неподвижной, надеясь, что он найдет то, что ищет.
Его язык проводит по нижней губе.
— Мертв.
Это слово — хотя я ожидала его услышать — ударяет меня как кувалда, разговоры за вечер складываются в единое целое, как недостающие кусочки головоломки. Ру мертв. А мой отец спросил, где он, с ухмылкой на лице.
Гнев и неверие во мне борются, сталкиваясь друг с другом в катаклизмическом взрыве горя. Горе по человеку, который вырастил меня. Горе за отца, которого я потеряла.
Я не извиняюсь за смерть Ру. Что-то подсказывает мне, что Крюк не оценит этих слов, и они только склонят чашу его гнева против меня, и последнее, что я хочу сделать, это расстроить его еще больше. Не сейчас, когда мы нашли какой-то странный тип баланса; временное перемирие.
— Когда я была маленькой девочкой, — начала я. — Мой папа приносил мне желуди(в Питере Пэне у Венди был кулон с жёлудем, подаренный самим Питером Пэном).
Крюк застывает рядом со мной, и я делаю паузу, но когда он молчит, я рискую и продолжаю.
— Это была такая... глупая вещь, правда. Мне было пять лет, и я была самой большой папиной дочкой на свете, хотя его почти все время не было дома.
Моя грудь напрягается.
— Но когда он возвращался домой, он приходил в мою комнату, убирал волосы с моего лица, наклонялся и целовал меня в лоб на ночь, — слёзы затуманивают мое зрение, и я зажмуриваю глаза, горячие, мокрые дорожки стекают по моему лицу. — Я притворялась спящей, боясь, что если он узнает, что я не сплю, то перестанет
У меня в горле застревает комок, и я колеблюсь, не уверенная, что смогу вымолвить слова.
— Для чего были желуди? — голос Крюка низкий и хриплый, его глаза смотрят прямо перед собой.
Я улыбаюсь.
— У меня случались срывы, когда он уезжал, я боялась, что он улетит и никогда не вернется домой. Однажды ночью, когда он прощался, что-то упало в мое открытое окно, а когда я проснулась утром, он положил это на мой крайний столик вместе с запиской, обещая вернуться, — я смеюсь, качая головой. — Это был просто глупый желудь, но... я не знаю, — я пожимаю плечами, потянувшись вверх, чтобы вытереть слезу. — Я была глупым ребенком. Наделяла сентиментальностью вещи, которые, вероятно, этого не заслуживали. Но с той ночи, когда бы он ни уходил, он приносил мне еще один жёлудь и ставил его на стол, обещая, что вернется.
Агония пронзает мое разбитое сердце и проникает в самые глубины моей души.
— И я собирала эти желуди, как поцелуи.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спрашивает он.
Я поворачиваюсь к нему лицом, упираюсь мокрой щекой в тыльную сторону ладони, голова прижимается к подушке.
— Я не знаю. Чтобы показать тебе, что он не всегда был таким плохим? Что когда-то давно ему действительно было не всё равно.
Всхлип вырывается наружу, и моя рука летит ко рту, пытаясь запихнуть его обратно.
Крюк поворачивается ко мне, протягивает руку и обхватывает мое лицо, его большой палец смахивает слезы, когда они падают.
— Невозможно не заботиться о тебе, Венди. Если бы это было так, ты бы уже была мертва.
Смех бурлит в моей груди над абсурдностью всего этого — над тем, как человек, держащий меня в заложниках, утешает меня из-за моего разбитого сердца. То, как он может сказать что-то настолько мерзкое и сделать это таким милым.
— Это должно звучать романтично? — хриплю я между хихиканьем.
Его лицо украшает небольшая улыбка.
— Это должно быть правдой.
Смех стихает, и мы застываем, глядя друг на друга, извращенные чувства проносятся по спирали через меня и клеймят каждую часть моего испорченного сердца. И я знаю, я знаю, что должна ненавидеть его.
Но в этот момент я этого не делаю.
— В любом случае, — я вздыхаю, разрывая зрительный контакт, желая ослабить огонь, разгорающийся в моих венах. — Желуди исчезли, когда умерла моя мама, — я фыркаю. — И мой отец тоже, я полагаю.
Он больше ничего не говорит, и я тоже. В конце концов, он поднимается, идет к комоду в дальнем конце комнаты и передает мне пару боксеров и простую черную футболку. Одежда, в которой я не смогла бы представить его, даже если бы попыталась. И я беру ее без боя, надеваю и заползаю обратно в его постель, зная, что у меня нет другого выбора.
— Крюк, — шепчу я сквозь темноту.
— Венди.
— Я не хочу умирать.
Он вздыхает.
— Спи, дорогая. Сегодня твоя душа в безопасности.