На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
Впервые у отца, этого сурового человека, в глазах тоже стоят слезы…
Прощайте, Алейские степи. Прощай, мама.
…На Рудченковку приехали в распутье. Остановились у дяди Миши, брата мачехи.
Дядя Миша работал на тридцатой шахте забойщиком, тетя Ариша, его жена — на девятнадцатой — ламповщицей. Бездетные. В получку дядя Миша обычно приходит на изрядном «взводе» и, если нет тети Ариши, подзывает меня к себе и начинает изливать душу.
— Не горюй, Петруха! Парень ты ладный. Жизнь?! Это, брат, тоже шахта, глубокая шахта…
Часто
— А у нас с Аришей своего пацана нет.
Пьянеет. Иссиня-черные мельчайшие крупинки угольной пыли под глазами резко выделяются на побледневшем лице. Я увожу его в барак, укладываю спать, а сам убегаю в степь, ложусь на спину и в голубизне донецкого неба ищу знакомые алейские облака…
Шахтерские пацаны озорные, новенького быстро приметили. Как новичка принять в свою компанию? Проверка нужна.
— Эй ты, сибирский смоляк, топай сюда!
Отмалчиваюсь, ухожу стороной. Один ведь. Вскоре меня все-таки жестоко побили. А получилось так.
Соседская девчонка Валя Маринюк как-то спросила:
— А ты в какой класс пойдешь учиться?
— В седьмой.
— Иди в нашу группу, школа недалеко — на тридцатой.
Завязалась маленькая дружба. Пацаны приметили. Особенно Васька, по кличке Старик, — коновод константиновский. Вечером иду с Валей к шурфу двадцатой. Смотрим — ребята играют в чику.
— Пацаны, смоляк начал Вальке мозги мыть!
— А ну, топай сюда! — зло говорит Васька.
Подошел. Иначе нельзя, ведь рядом девчонка. Слово за слово, завязалась драка. Крепко мне досталось. И я двоим носы успел расквасить. В Сибири тоже умеют драться! Сижу на макушке террикона шахты двадцатой. Тело ноет, злоба душит…
— Сволочи, кучей взяли…
Ночь надвинулась на рудник. Разливается марево электрических огней шахты девятнадцатой, правее, на гребне, — строящейся шахты 17—17-бис, еще правее — тридцатой. Бродят всполохи батарей коксохимзавода.
В сторону юга — темнота. Там, где-то километрах в ста пятидесяти, плещется Азовское море. Тоска давит. Вспомнился алейский перрон, родная матушка…
«К черту бы все! В Сибирь бы…»
За партой я рядом с Валей. Все предметы преподают на украинском языке, даже математику. А я-то прирожденный русак с алейским говорком. В Алейске я приносил из школы пятерки, сейчас — двойки. Валя старается мне помочь, но ничего не получается.
— В школу я не пойду, — угрюмо говорю отцу.
Отец меня понял и как-то с надсадой выдавил:
— Не судьба…
Отдали меня в Рудченковский горпромуч. Здесь учат на русском. Стало легче, опять пошли пятерки. Стипендия — три рубля в день, тоже деньги. Выдают продуктовую шахтерскую карточку.
В воскресенье отец сказал мне:
— Ну что, сынок, растешь ты ходко. Вишь как вытянулся. На семейном совете решили тебе обновку купить. Ботинки там, пальтишко…
Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Вечером в обновке иду с Валей в кино. И надо же! Расшнуровался ботинок. Ничего не могу сделать. Запутался проклятый узлом. Нервничаю. Впервые ведь надел. Вдруг вижу рядом большие-большие Валины глаза, слышу ее мягкий голос:
— Ну успокойся, Петушок ты мой…
В тот вечер я впервые поцеловал девчонку.
Константиновские пацаны все-таки приняли меня в свой круг. Вскоре я выбиваюсь в коноводы. Даже Старик уважает.
С отличием закончил горпромуч. В аттестате написано: «Электрослесарь второй руки».
Капитальную подготовку давали в горпромуче за два года! Желторотыми пацанами приходили мы, а выходили мастерами своего дела. Ребята в группе жили по жесткому принципу: один за всех — все за одного. Вася Еричев, Федя Сорокин, Сережа Торшин, Вася Корниенко. Где вы сейчас? Где Вера Ревякина и Маша Матвиенко?
Готовлюсь поступать в институт. Приняли на рабфак. Но все вдруг повернулось по-другому… Плохо, когда мать у тебя — мачеха.
Убежал в Сибирь… Беспризорничество… Детская колония…
Большая стройка в Новосибирске. Я на ней — электриком. Работает у нас стекольщик Родионыч. Забавный старик, любит рассказывать про свои жизненные перипетии и особо про Алдан, где он когда-то ковырял золотишко. Приносит раз ему обед славная девчонка такая.
— Родионыч, кто это?
— Маша, дочка моя.
Познакомились. Гуляем.
Родионыч подшучивает:
— Смотри, девка, окрутит тебя Петька. Не верь его цыганским глазам!
Она краснеет и отвечает:
— Петя хороший парень, папа.
Взялся за ум. С жадностью набрасываюсь на чтение. Лев Толстой, Пушкин, Лермонтов, Тургенев открыли мне необъятный мир.
Сергея Есенина я полюбил особой, какой-то нежной любовью. Читаю стихи, а вижу забураненную в степи родную деревеньку Плотава. Я ведь тоже сын деревни, мне все деревенское близко и понятно…
У СТЕН МОСКВЫ
Выписавшись из госпиталя, на попутных машинах добрался до Москвы. Сразу пошел на Красную площадь. Бывал я в Москве до войны. Но сейчас ее не узнал. Строгая, суровая, затемненная. Военная Москва. Враг у ее стен, а здесь пять дней назад состоялся парад. Значит, уверена в своей силе.
Где искать полк? Предполагаю, что он по-прежнему обороняет автостраду Москва — Минск. На запад беспрерывным потоком идут войска, тягачи тянут орудия. Я им попутчик. Все явственней ощущается огненное дыхание фронта.
Солдатское сердце чуткое. Нашел свою батарею в деревне Акулово. По всей форме представился Березняку. Обрадовался лейтенант. Долго расспрашивал, где я скитался. Принял, как говорится, на все виды довольствия. Потом бегу к ребятам.
— Живой, бродяга, живой! — кричит Мишка Кизименко.
— Миша, вас же на моих глазах разбомбили!
— В другой раз, в другой раз. И не нас.
— А остальные?
— Вон Семен Иванов приближается.
Обнялись. Верю и не верю: второй раз обманул смерть Семен. Спрашиваю: где Павел Багин?