На линии огня
Шрифт:
– Слышишь, Хулиан? – спрашивает Ольмос.
Панисо прислушивается. Да, в самом деле. К треску выстрелов, хлещущих вдоль улицы, присоединились теперь глухие удары, доносящиеся изнутри дома. От них даже слегка подрагивает стена, к которой он прижимается спиной. Он навостряет уши. Бум! Бум! Размеренный, ритмичный грохот. Бум-бум-бум.
Ольмос глядит на него с тревогой:
– Что это?
– Кабы я знал…
– А откуда идет?
Панисо, потушив самокрутку, прячет окурок в жестяную коробочку из-под леденцов от кашля. Потом подхватывает
– Дай пройти, – говорит он своим людям.
Он протискивается между ними, чувствуя, как несет от них – и от него самого – запахом зверинца, и входит. Дому досталось в равной мере и от убегавших франкистов, и от захвативших его республиканцев: слуховое оконце дает достаточно света, чтобы рассмотреть поваленную мебель, обломки посуды, истоптанную одежду на полу. На столе видны остатки вчерашнего ужина – грязные тарелки, перевернутые горшки на плите. В углу, который использовали как отхожее место, смердят экскременты. Лица на пожелтевших, выцветших фотографиях в витых рамках напоминают о безвозвратно минувших временах. В проволочной клетке – трупики двух канареек.
– Вон оттуда они доносятся, – говорит у него за спиной Ольмос. – Из этой спальни.
Панисо, подняв автомат, входит в комнату. В проломе потолка виден кусочек синего неба, голые стропила, поломанная черепица. Удары теперь раздаются из-за перегородки рядом с железной кроватью, покрытой паутиной. От второго удара срывается со стены Сердце Иисусово вместе с большим куском штукатурки.
– Ишь, черти… – говорит Ольмос. – Вот здесь и лупят.
Панисо кивает, и оба отступают к двери, куда уже с тревогой заглядывают их товарищи.
– Фашисты или наши? – спрашивает кто-то.
– Кабы я знал… – повторяет Панисо.
Все берут оружие на изготовку. От второго удара в стене появляется острие кирки. Еще два удара – и отверстие расширяется, от третьего выпадают, вздымая пыль, кирпичи, и через пролом солдаты могут видеть, что происходит по ту сторону. Панисо, вскинув автомат, наводит его на дыру.
– Кто там? – кричит он.
Удары стихают. Панисо продолжает целиться, а Ольмос отцепляет от ремня польскую гранату-лимонку и выдергивает чеку.
– Отвечайте, мать вашу! Кто такие?
Мгновение тишины – словно там, за стеной, раздумывают, и вслед за тем слышится:
– Республика.
– Рожу покажи, только медленно.
В проломе появляются две руки, а следом – фуражка с пятиконечной звездой в красном круге и испуганное лицо – бородатое, широкое, щекастое лицо с разноцветными глазами, – принадлежащее политкомиссару Первого батальона Росендо Сеэгину. Следом – лицо лейтенанта Гойо, командира саперной роты.
– Что ж вы нас так пугаете-то, сволочи? – говорит он.
– Еще дешево отделались, – отвечает Ольмос, вставляя чеку на место.
Начинается выяснение всех обстоятельств. Панисо рассказывает, что франкистский пулемет заставил их залечь, а Гойо и Сеэгин – что, помимо станкового пулемета, по главной улице бьют еще два ручных, а потому им пришлось прорываться через дома, круша перегородки. Иначе было никак не соединиться.
– Мы было послали к вам связного, но он вернулся с пулей в ноге, – говорит Гойо. – Сколько вас тут?
– В этом доме – одиннадцать. И еще двадцать – в других, позади. На той стороне улицы еще сколько-то из бригады Канселы.
Лейтенант показывает на отверстие в стене:
– Остатки моей роты тоже на той стороне… А снестись с Канселой можно?
– Отчего же нельзя… Покричать им, не высовываясь.
– Будем кричать – франкисты услышат, – предупреждает Ольмос.
– Это верно. Они чуткие, как рыси.
Лейтенант задумывается на мгновение:
– Попробуем. Куда идти?
Панисо ведет их в подвал. Лейтенант осторожно высовывает голову наружу, видит двух убитых, слышит выстрел и поспешно прячется.
– Противник, – объясняет он, – укрепился в церкви и вдоль шоссе, которое перетекает в главную улицу и пересекает городок. На нашей стороне – школа и магистрат… Ждем тяжелое вооружение: как доставят – можно будет атаковать и выбить их. Мы пойдем с 1-й ротой. 2-я и 3-я останутся в резерве.
– Чем будем располагать? – спрашивает Панисо.
– Прибудут четыре пулемета, а у въезда в город, возле Аринеры, поставят 50- и 81-миллиметровые минометы.
– Приятно слышать… А что насчет артиллерии?
– Почти готова к переправе… Ну, по крайней мере, мне так сказали.
– «Почти»?
– Почти.
– То есть прибудет с опозданием, правильно я понимаю? Наши батареи давно должны были открыть огонь.
– Ну ты сам знаешь, как это бывает… и в любом случае мы так близко подобрались с фашистам, что лучше бы нашей артиллерии пока помолчать. Чтоб своих не задеть.
– Много предателей у нас развелось, – цедит сквозь зубы Ольмос.
Лейтенант прищелкивает языком, краем глаза беспокойно косясь на комиссара.
– Брось… Это старая песня… Что это у нас: чуть что – сразу начинаем предателей выискивать?
– Скажешь, нет? А кто нас бросил под Теруэлем?
– Ну хватит, Ольмос. Не заводись.
– Буду заводиться. Кампесино [18] удрал оттуда, как крыса.
Лейтенант снова взглядывает на комиссара, который так и не открыл рот.
– Ну хватит уж, хватит прошлое ворошить… Мы уже не в Теруэле, а на Эбро. А проблемы эти – обычное дело на войне. Кроме того, франшисты открыли шлюзы, уровень воды повысился, все осложнилось. Едва не сорвало понтонный мост – единственный, который мы успели навести.
18
Кампесино («крестьянин») – прозвище видного республиканского военачальника Валентина Гонсалеса Гонсалеса (1904–1983).