На ночь глядя
Шрифт:
– Ага, спасибо.
Я не увидел, но услышал, как он улыбнулся. Ну да, именно так. Я краем глаза проследил, как высокое туловище пропало за ширмой, и мне стало опять спокойнее. Неприятно находиться рядом с ним, он для меня как обидная детская дразнилка. Вроде бы и сам давно вырос, а чувства задевает всё равно. Попрошу доктора при возможности перевести его в другую палату, пусть эту жизнь доживает где-нибудь ещё, но не рядом со мной, уж потрудитесь уважить мою одноразовую душу.
День клонился к завершению, когда он вышел из палаты и оставил меня на часик другой в одиночестве. И дышалось как-то спокойнее, и думалось. Я потянулся, ощутив приятную тяжесть в уставших мышцах. Весь день провалялся, но организм боролся с болезнью и уставал лишь от этого. Сражается до смерти буквально, молодец. Я б на его месте сдался. Хорошо, что мозг принадлежит мне, а не телу. Знало бы оно, какие хохмы я отпускаю о его недуге, так давно бы отключилось самовольно.
Я проводил солнце за горизонт, наблюдая за ним через ширму. И глазам не больно, и тягучая атмосфера полумрака успокаивает. Сегодня я что-то разнервничался, и не стоит, думаю, слишком бередить измученную память, вспоминая из раза в раз, что оставляю после себя в сорок с лишним лет. Я ж даже не подарил…
Он вошёл быстро, почти прыжком очутившись в палате. Чёрные волосы пропали за перегородкой и слились с плоскостью кровати. Кажется, он немного худее, чем мне поначалу показалось. В этот момент, когда с его стороны не исходит ни звука, мне почему-то его становится жаль. Крошечная мысль скользнула на передовой и тут же рассосалась, и я опомнился – кого жалеть? Уж точно не его.
Мой мир сузился до койки и телевизора перед ней. Я забыл обо всех, кто существовал вокруг, и в темноте только экран светился, заставляя меня поверить в то, что я действительно остался один. Я переключил новости на фильм, с фильма на передачу о животных, с передачи на футбольный матч. Может, его это развеселит, отвлечёт? Есть ли ему интерес до обычного занятия его нынешних собратьев по расе и национальности? Спрошу при возможности, если завтра оба проснёмся. Какая у него стадия рака? И рак чего? Вряд ли задницы или чего-то подобного. Не по чину.
– Можешь немного убавить громкости? Хочу вздремнуть.
Он уткнулся лицом в подушку, судя по глухости его слов. Я быстро достал из-под худой ноги пульт и уменьшил громкость на пару делений. Тут же послышался тихий храп, такой невинный и лёгкий, словно ребёнок заснул на руках у родителей. Я убавил ещё, почти прекратив различать звуки со стороны телевизора, ну и ладно. Новости мне уже неинтересны, а экран пусть горит, мне не мешает, а ему и тем более.
Из лёгкой дрёмы я очнулся уже перед отбоем. Медсёстры обходили палаты, нашу посетив последней. Две девушки сидели у нас очень долго, и я не был против – мне позволили посмотреть телевизор чуть дольше обычного, и мне удалось воспользовался этим случаем сполна. Я старался вообще не издавать звуков и тем самым не привлекать внимания к своей персоне.
– Сколько вам лет? Только честно!
Девушки почему-то хихикали, задавая этот вопрос, но я особенно навострил уши, желая тоже узнать ответ. Страшно даже случайно скрипнуть койкой, лишь бы не оказаться тем, кто случайно всё прослушал.
– Мне двадцать шесть.
Снова девчачий сдвоенный смех. Он ехидничал. Уверен, его лицо сейчас растянуто в вымученной улыбке, он знает, что может играться людьми как ему вздумается. Хотя, всё ещё ситуация вполне невинна.
– Имею ввиду, вообще сколько вам лет? Я понимаю, что этот вопрос вам задавали уже сотни раз, но вы никогда точно не отвечали. Это правда, что вы не помните?
– Верно, воспоминания о первой жизни и правда затерялись где-то в моей…
Он осёкся. Думаю, он это тело не хочет называть своим, так же, как и главную её часть – голову. Его нынешнее тело болеет, и болеет очень сильно. Я знаю, каково это, когда стыдишься той оболочки, в которой живёшь, из которой не можешь выйти, если не хватает сил сделать это самолично.
– Помню Египет. Помню пирамиды и пустыни…
– Это так интересно, вы об этом не рассказывали в интервью! – второй женский голос, высокий и неприятный, отделился от первого и гудком просвистел на всю палату.
– Говорил, но не на телевидении. Его ещё не существовало.
– Когда же это было?
– В шестнадцатом веке, но мне никто не поверил, и ещё пару столетий я не предпринимал попыток раскрыть свою тайну.
Тайна? Уверен, он каждую свою жизнь старался похвастаться как можно более обширному количеству людей. Его надменная… всё, всё его надменное естество просто не выдержало бы столь огромного повода бахвалиться. Я уверен, хоть ставку сделаю, что девушки во все времена реагировали одинаково – мочили нижнее бельё. Или набедренные повязки. Кто знает, когда он появился вообще?
– А мамонтов видел?
Я задал свой вопрос, попав в резко образовавшуюся секунду тишины. Каким-то образом угодил в самое яблочко безмолвия, и все резко смолкли. За ширмой загорелась настольная лампа, и только сейчас стало понятно, в какой мрак уже погрузилась вся палата. Ожидая ответа, я полностью отключил звук на телевизоре, и диктор, наконец-то, заткнулся, сидя в своём отвратительном бежевом пиджаке.
Конец ознакомительного фрагмента.