На Париж!

Авенариус Василий Петрович

* * *

Марта 27. На вечерне, в 4 часа дня, прикладывались к плащанице.

Еще в первые же дни по прибытии в Париж хотел заглянуть к больному сынку хозяйки. Но мать к нему не пустила.

— Доктор, дескать, отнюдь не велит его беспокоить.

Когда же я сегодня заговорил о том же, она объявила мне уже напрямик:

— Простите, мосье, но Габриэль мой не может слышать о людях, которые лишили престола его обожаемого императора.

— Ну, что же, — говорю, — я чувства его понимаю.

* * *

Марта 28.

Простояв обедню, отправился с другими офицерами на Вандомскую площадь, где среди великого стечения народного статуя Наполеона с колонны снималась. Припаяна она была столь прочно, что рабочие никак с нею справиться не могли. В конце концов веревку на шею статуе накинули и таким-то манером вниз ее стащили, а на место ее белое знамя с тремя бурбонскими лилиями водрузили.

И толпа любопытных кругом глазела на это, как на всякое уличное зрелище, не выражая ни горести, ни возмущения.

* * *

Марта 29. Светлое Христово Воскресение. Что за день! Вознести к Всевышнему молитвы на торжественной обедне в посольской церкви пришли не только свои, русские, но и король прусский, наследный принц виртембергский, князь Шварценберг и генералы всех союзников. После же обедни государь нас к себе во дворец разговеться пригласил, с каждым христосовался и затем объявил, что все награды, представленные ему князем Волконским, им подписаны.

— И вас, господа корнеты, могу поздравить со следующим чином, — сказал Волконский мне и Сагайдачному.

Я готов был его расцеловать; но так как субординация сего не позволяла, то облобызал Сеню.

— Что за телячьи нежности? — говорит. — Нашел место!

— Да сам-то ты, — говорю, — разве не счастлив?

— Экое счастье! Обойти меня все равно не могли. Ты, вот, другое дело…

Ему словно обидно, что меня, диаконова сына, с ним, племянником министра, на одну доску поставили.

После завтрака был еще парад, а после парада на площади Согласия (той же самой, где пала глава несчастного Людовика XVI) служили благодарственное молебствие за взятие Парижа и возвращение Бурбонов, с пушечной пальбой и при радостных восклицаниях населения:

— Да здравствует Александр I! Да здравствует Людовик XVIII!

Набожно преклоняли колена и прикладывались ко св. Кресту не одни православные, но и французские маршалы и генералы; а государь, по русскому обычаю, обнимался с ними и христосовался, и у всех-то у них на глазах были слезы умиления.

И у меня тоже; а мысли нет-нет все к тому же возвращаются — к моему новому чину: подпоручик!

Ирина Матвеевна! Честь имею вас тоже поздравить: станете однажды подпоручицей, а там когда-нибудь, с Божией помощью, ежели не полковницей, то хоть майоршей.

* * *

Марта 30. Уполномоченными Наполеона, его именем, договор подписан, коим он навсегда за себя и за все свое семейство от французского престола отрекается. Из Фонтенебло к месту ссылки он отбывает 8-го числа апреля.

Часа три проходил я вчера по картинной галерее Лувра и половины зал еще не просмотрел. Что за чудеса искусства! А вечером Сеня меня в комедию затащил на «Севильского цирюльника» г-на Бомарше. Вещь преотменная по веселости и остроумию. Ну, да и французские актеры эти играют, точно это не служба у них, а забава. Всех лучше, однако, был сам цирюльник Фигаро. Не мы одни с Сеней — и соседи наши, парижские буржуа, покатывались со смеху. И говорит тут в антракте один другому:

— А ведь Наполеон-то чуть было тоже раз в «Севильские цирюльники» не попал. Когда он воевал с испанцами и осаждал Севилью, то объявил коменданту города: «Даю вам три дня сроку. Буде и тогда город еще не сдастся, то я его до корня обрею». — «Этого ваше величество не сделаете, — говорит комендант. — Потому что ко всем вашим титулам вы не захотите прибавить еще титул „Севильского цирюльника“.

И рассказчик первый же захохотал над своим анекдотом; товарищ его за ним. Меня взорвало, а Сагайдачный прямо так и ляпнул:

— И где у вас совесть, господа? Давно ли вы, французы, кричали своему Наполеону: „Вив л'амперёр!“ А теперь, когда фортуна от него отвернулась, вы глумитесь над ним? Нам, иностранцам, за вас стыдно!

Оба насмешника готовы были, кажется, огрызнуться; но видят, что имеют дело с русским офицером, и прикусили язык, тихомолком встали с мест и вон поплелись.

— Вот за что спасибо, брат, так спасибо! — говорю я Сене. — Отбрил их лучше всякого цирюльника.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Запорожская кровь. — Как граф де Бриенн распорядился своим наследством

* * *

Апреля 2. Ох, уж этот Сеня, Сеня! Во втором часу ночи стучится, ломится ко мне в дверь:

— Впусти!

— Да чего тебе? — говорю. — Разбудил среди лучшего сна…

— Впусти, ради Бога!

Делать нечего, зажег свечу, впустил. На нем лица нет, глаза как у полоумного.

— Что с тобой? — говорю. — Что случилось?

— Проигрался в пух и в прах…

— Да ведь у тебя и капиталов-то для игры не было?

— То-то и беда: отыгрался бы. Пришлось играть на мелок.

— Но как ты вообще мог играть без денег?

— Запорожская кровь! Упреками, брат, ты мне не поможешь. Если я к утру не расплачусь, то хоть снимай офицерский мундир. У тебя, Андрюша, должны быть ведь еще деньги из Толбуховки?

— Да, благодаря им, я месяц-другой пробьюсь…

— Так одолжи-ка мне их! Да кроме того, у тебя, знаю, имеются еще какие-то заветные «на черный день», которых ты почему-то не хочешь трогать. Но теперь такой «черный день», если и не для тебя, так для меня настал…