На Париж!
Шрифт:
Приходим к Аристарху Петровичу.
— Каков молодчик? — говорит он Шмелеву. — Что в голову себе забрал.
Но тот не выдал:
— А что ж, — говорит, — из капель целая река составляется, из людей — армия. А такая капля, как вот эта, — говорит и по плечу меня хлопает, — десяти других стоит.
— И вы, Дмитрий Кириллыч, значит, его еще одобряете, не прочь даже с собой взять?
— С удовольствием возьму. Вопрос только в том, чем ему там быть. В рядовые такого латиниста сунуть жалко, хотя латынь на войне ему и не к чему; а сдать экзамен на юнкера по другим предметам, по совести говоря, сможете ли вы, Андрей Серапионыч?
Покраснел я, замялся.
— В науках, — говорю, — я, правду сказать, никогда силен не был…
— А по уходе из бурсы и последнее, я чай, перезабыл? — досказал за меня Аристарх Петрович. — Как же быть-то?
— Один выход, по-моему, — говорит Шмелев, — записаться ему добровольцем в ополчение. Покажет он себя там на деле, так потом его охотнее и в регулярное войско юнкером примут. Проэкзаменуют его больше для проформы.
— Добровольцем в ополчение? — повторил Аристарх Петрович и задумался. — А знаете ли, ведь это — идея. Я мог бы даже некоторую протекцию оказать.
За это его слово я, как утопающий за соломинку, ухватился:
— Окажите протекцию, Аристарх Петрович, будьте благодетелем! Стыдиться за меня вам не придется.
— Дело в том, — говорит, — что некогда я довольно дружен был со стариком графом Дмитриевым-Мамоновым, Александром Матвеичем…
— Это не тот ли Мамонов, — спрашивает Шмелев, — что одно время был в таком фаворе у императрицы Екатерины?
— Он самый. Просвещеннейший из вельмож, вместе с императрицей составлял для эрмитажного театра так называемые «пословицы» — «провербы», сам тоже несколько пьес французских сочинил. А по богатству своему был настоящий Крез: в одном нижегородском наместничестве было у него до 30-ти тысяч душ. На Александровской звезде своей имел бриллиантов на 30 тысяч рублей, а на аксельбантах — на 50 тысяч. Даже в деревне у себя в селе Дубровицах Московской губернии на сельских праздниках наряжался, бывало, в полную парадную форму, со всеми орденами, звездами и бриллиантовыми даже эполетами. Жар-птица, да и только! Ну, да и возносился же он своей знатностью над простыми смертными! Учителям детей своих, людям образованным, не позволял при себе садиться, кроме одного только почтенного старика, да еще гувернантки, мадам Ришелье, которую нарочно из Парижа для дочери выписал.
— Виноват, Аристарх Петрович, — перебил тут Шмелев. — Но ведь того Мамонова, кажется, и в живых уже нет?
— Да, помер он лет с десять назад. Но после него сын остался, Матвей Александрович, единственный потомок мужского пола и главный наследник всех его миллионов. Видел я его только мальчиком, но и тогда уже он острого был ума, большие подавал надежды. В 18 лет он был камер-юнкером, а 21-го года — обер-прокурором сената.
— Однако! Да ведь это такая должность, где требуется очень зрелый ум и громадная опытность?
— А вот, представьте себе: когда он в первый раз в сенат приехал и показали ему там резолюцию сенаторов по одному уголовному делу, то, в разрез с их приговором, он тут же набело свое собственное мнение набросал и подал обер-секретарю: «Прочтите господам сенаторам»…
— Ну, и что же?
— Прочел тот, и седовласые государственные люди хоть бы слово возразили, все до единого с мнением юного обер-прокурора согласились.
— На редкость, должно быть, светлая голова.
— Светлая, но и горячая, сумасбродная: когда полгода назад Отечественная война возгорелась, и богачи-патриоты Гагарин да Демидов свои полки ополченцев выставили, он точно так же на свой кошт целый конный полк вооружил, так и прозванный «Московский казачий Дмитриева-Мамонова полк», и сам во главе его стал с чином генерал-майора.
— Вот так так! А обер-прокурорство его что же?
— В трубу ушло. Шалый какой-то, говорю я вам.
— Да сколько же ему теперь лет?
— Двадцать два-двадцать три, не больше.
— И уже генерал! Так к нему-то вы и адресуете этого молодого человека?
— Да, могу дать письменную рекомендацию. Не знаю вот только, где-то он со своим полком ныне обретается.
— Это мы в Смоленске разузнаем, а то и в главной императорской квартире. Он верно двинулся тоже заграницу. Пока бы Андрею Серапионычу только заграничный вид выправить.
— Ну, об этом я пару слов нашему губернатору черкну.
Так моя участь, можно сказать, была сразу предрешена. Полчаса спустя с письмом к губернатору в кармане, я сидел уже в санях и летел в Смоленск (дорога легкая, санная), а еще через два часа с небольшим был и на месте.
Представлял Смоленск все то же препечальное зрелище, что и при последнем моем проезде. Но и чувство горести со временем притупляется; взирал я теперь на развалины моего милого родного города более равнодушно, тем паче, что не то на уме уже было.
Первым делом, разумеется, в винный погреб за шампанским; из Питера как раз свежая партия прибыла. А там — к губернатору.
В приемной курьер:
— Вам кого?
— Губернатора: у меня письмо к нему.
— Пожалуйте к правителю канцелярии; они от себя уже доложат его превосходительству.
Провел меня к правителю. Совсем молодой еще, плюгавенький человечек, но столичный фертик в вицмундире с иголочки и с осанкой петушиной. По протекции, знать, тоже посажен.
Не дослушав, головой мотнул.
— Подайте, — говорит, — прошение; гербовую бумагу можете купить у курьера. В свое время будет доложено.
— Извините, — говорю, — но долго ожидать я никак не могу: через четыре дня мне, во что бы то ни стало, надо ехать на театр войны.
Сухим тоном на то отрезал:
— До меня это не касается: при рассмотрении прошений у нас соблюдается строгая очередь.
— Так потрудитесь, — говорю, — доложить самому губернатору: у меня есть к нему рекомендательное письмо.
Ледяная кора на нем в тот же миг растаяла.
— Так бы и сказали. Ваша фамилия?
— Пруденский.
— А рекомендация чья?
— Толбухина, Аристарха Петровича, бывшего предводителя дворянства.
— Это совершенно меняет дело. Присядьте, пожалуйста. Где у вас письмо?
Взял и понес в кабинет к губернатору. Немного погодя возвратился оттуда с ответным уже письмом.
— Вот, — говорит, — ответ г-ну Толбухину.
— А в каком смысле?.. Смею спросить.
— В каком смысле?..
— Да, ведь это не канцелярская тайна; потом я все равно узнаю.