На Париж!
Шрифт:
— Изволите видеть… — говорит. — Вы желаете поступить юнкером в казачий полк графа Мамонова?
— Желал бы.
— Так к самому-то Мамонову его превосходительство относится не очень-то одобрительно… Впрочем, выдать вам путевой вид до его полка препятствий нет.
— Это-то, — говорю, — мне только и нужно. Через четыре дня я буду опять здесь, в Смоленске. Так могу ли я надеяться, что вид мой к тому времени будет заготовлен?
— Всенепременно.
И руку мне даже на прощанье протянул.
«Любопытно, однако, — думаю, — что бы такое неодобрительное про Мамонова могло быть в этом письме?» И всю дорогу до Толбуховки погонял кучера.
— Ну, Андрюша, — говорит мне, письмо прочитавши, Аристарх Петрович, — неважно твое дело. Про графа Мамонова губернатор вот что мне пишет: «В боях с неприятелем Мамонов участия так и не принимал, ибо со своими ополченцами-казаками всю кампанию стоял в ярославской губернии; тем храбрее, однако ж, воевал на бумаге с тамошним губернатором, князем Михаилом Николаевичем Голицыным, а мамоновцы его своим буйством и бесчинствами прозвище мамаевцев по всей губернии заслужили».
Шмелев, бывший также при чтении сей рацеи, рассмеялся.
— На то ведь они и вольные казаки! Андрею Серапионычу лишь бы к тем мамаевцам юнкером пристроиться, а перевести его потом в другой полк будет уже моя забота: в главном штабе у меня есть близкие люди.
— Коли так, — говорит Аристарх Петрович, — то возражать не стану. А как вот на счет содержания в походе? Ведь юнкерам по их рангу особого против солдат жалованья не полагается?
— Тот же солдатский паек. По одежке протягивай и ножки. Правда, что в походе кое-какие собственные средства все-таки весьма нелишни; особливо, чтобы выдвинуться перед начальством.
— Как так?
— А так, что если подчиненный в средствах не стесняется, то ему охотнее и всякие ответственные поручения дают, а стало быть, и случаев отличиться ему больше представляется. Казаки же — кавалеристы; казаку нужен и конь, а то и второй запасный, на случай, что первого под ним убьют.
— А такому кавалерийскому коню цена ведь не малая: рублей сто, а то и больше?
— И двести, и пятьсот рублей.
— Та-а-к… — протянул Аристарх Петрович и, нахмурясь, по кабинету зашагал.
Сердце в груди у меня упало: прощай мое юнкерство!
Вспомнилось мне тут слово евангельское: «Толцыте — и отверзется, просите — и дастся». Но Толбухины и так уже сколько для маменьки и для меня, недостойного, сделали. Не могу я еще униженно просить, не могу!
Как ни крепился, а на глазах мокрота выступила. Аристарх же Петрович, мимо меня шагая, ту мокроту узрел — улыбнулся.
— Воину, — говорит, — падать духом не полагается. Мамонов для отечества целый полк выставил; так мне одного хоть воина выставить сам Бог велит. Я тебя не оставлю; отправляйся в поход с Богом.
От радостного волнения я и поблагодарить, как надлежало, слов не нашел, схватил только его руку и к устам прижал.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Певец во стане русских воинов». — Кошелек «на черный день» и тайное обручение. — Самозваный юнкер
Января 10. Свадьба сыграна. Церковь была убрана по хорам цветами из оранжереи, а по стенам зелеными елочками. Гостей из соседних поместий понаехало с полсотню. Дружками были тоже два местных дворянчика, юнкер Сагайдачный да я. Фрак одолжил мне Аристарх Петрович, так как сам облекся в свой парадный предводительский мундир. Но ростом я его на полголовы выше, а телом вдвое жиже, и сидел на мне его фрак как на пугале огородном. Подойти к Ирише Елеонской в моем смехотворном наряде я и думать не смел. А Сагайдачный за обедом уселся с нею рядом и болтал, должно быть, всякий вздор, ибо она прыскала со смеху. Меня, признаться, даже досада взяла… Речей за столом было, конечно, без конца. Но Сагайдачный, надо честь отдать, всех превзошел: наизусть Жуковского «Певца во стане русских воинов» от начала до конца с истинным пафосом произнес, всех присутствующих огнем своим зажег. Когда же здравицу за государя императора возгласил:
Тебе сей кубок, Русский Царь! Цветет твоя держава; Священный трон твой — наш алтарь, Пред ним обет наш: слава,то единодушное «ура!» по столовой прокатилось.
Перед сном, с юнкером прощаясь, я список этих стихов себе выпросил. Воспеваются в них и фельдмаршал, «герой под сединами», и два его сподвижника, коих я лично уже знаю: партизан Денис Давыдов, «пламенный боец, певец вина, любви и славы» и атаман донского войска граф Платов… Про него даже три чудесных куплета:
Хвала наш вихорь-атаман, Вождь невредимых, Платов! Твой очарованный аркан — Гроза для супостатов. Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь, Летаешь страхом в тыл врагам, Бедой им в уши свищешь. Они лишь к лесу — ожил лес, Деревья сыплют стрелы; Они лишь к мосту — мост исчез, Лишь к селам — пышут селы.Я-то, правда, вряд ли жег бы села, хотя бы в них и враги засели; но для настоящих воинов война войной; «а ля герр ком а ля герр», говорят ведь сами французы.
Января 11. Последний день в Толбуховке. Завтра на рассвете — в путь-дорогу. У маменьки сколько дней уже глаза на мокром месте. И самому мне куда горько за нее… да и за Иришу! Слово сказано. Вышло все так нежданно-негаданно…
Вызывает меня к себе Аристарх Петрович.
— Без своей лошади коли не обойдешься, — говорит, — то заведи себе, но, смотри, подешевле. Вот тебе на все про все триста рублей. Будешь бережлив, так на весь поход хватит. А от морозов тебе и твоим двум спутникам будет по тулупу.
Стал я благодарить, — окончить не дал:
— Вернешься благополучно, да с честью, тогда и благодари. Что Дмитрий Кириллыч скажет — то и делай: дурному тебя он не научит. А вот с этим Сагайдачным не дружись: хохол, себе на уме; как раз обойдет. Ну, ступай, собирай свои пожитки. Да во что ты их уложишь?
— Маменька, — говорю, — мешок мне сшила…
— Мешок прорвется, да и не гож для мужчины. Возьми мой старый чемоданчик. Потерт он, да еще крепок, послужит. Не забудь, смотри, и к о. Матвею сходить, благословение на дальний путь получить.