На перекрестке больших дорог
Шрифт:
– Я люблю тебя, – простонала Катрин. – Я не могу не любить тебя. Позволь мне подойти!
– Нет! Бог свидетель, я тоже люблю тебя, и я не могу вырвать эту любовь из сердца, но тебе надо уйти.
– Святой Меан может сделать чудо!
– Я в это не верю!
– Сын мой, – упрекнул его монах, удерживающий Катрин, – вы богохульствуете.
– Нет. Если я пришел сюда, то не столько ради себя, сколько ради моих товарищей. Помнит ли кто-нибудь о счастливом выздоровлении в этих местах? Надежды нет.
Он повернулся и потяжелевшим шагом направился к своим друзьям
– Арно! – причитала она. – Арно… Умоляю… Подожди меня… Послушай меня!
Но он не хотел слушать. Опираясь на высокий посох, пошел вперед и даже не обернулся.
В это время Готье подошел к Катрин, высвободил ее из рук монаха и прижал, рыдающую, к груди.
– Уходите, брат мой, уходите скорее! Скажите мессиру Арно, чтобы не печалился.
Монах ушел, а запыхавшаяся Сара и брат Этьен присоединились к своим спутникам. Вслед за ними рысью подъехал шотландец. Катрин освободилась из объятий Готье, но слезы мешали ей, и она не увидела ничего, кроме дрожащей серо-красной фигуры, расплывавшейся на фоне снегов. Нормандец опять привлек ее к себе. С высоты на них свалился холодный голос шотландца: «Давайте ее сюда, и поехали! Мы и так потеряли много времени!» Готье, дернув головой, поднял Катрин и посадил на круп своей лошади, которую держал под уздцы солдат.
– Нравится вам или нет и пусть эта скотина сдохнет, но о госпоже Катрин позабочусь я сам! Мне кажется, вы не понимаете ее страданий. На вашей лошади ей неуютно.
Макларен выдернул наполовину шпагу и прогрохотал:
– Мерзавец, ты вызываешь у меня желание забить тебе в глотку эти дерзости!
– На вашем месте, мессир, я не стал бы этого делать, – ответил нормандец, недобро улыбаясь. При этих словах его рука как бы случайно легла на рукоятку топора, заткнутого за пояс.
Макларен не стал продолжать и дал шпоры своему коню.
Гостиница, где они остановились на ночь, находилась в Дордоне. Но Катрин, так много проплакавшая, стала апатичной и ничего не замечала. Ее красные опухшие глаза открывались с трудом и ничего толком не видели. К тому же ее ничего и не интересовало больше. Ей, как никогда, было плохо, даже хуже, чем в тот день, когда Арно порвал свои связи со всем миром. Внезапно появившаяся надежда, эта случайная встреча показались ей перстом божьим, ответом на ее нескончаемые просьбы. Все эти месяцы, приглушившие страдания, пошли прахом, и зарубцевавшаяся рана опять открылась и кровоточила еще больше.
Прислонившись к груди Готье, словно больной ребенок, она отдала себя в руки монотонному шагу лошади и, покачиваясь, всю дорогу дремала, не открывая глаз. Потом ее перенесли по скрипучей лестнице в гостиную комнату. Комнату? Едва ли! Скорее конуру, куда поставили жаровню с углями и деревянную кровать, занявшую все пространство. Но ей все было безразлично! Сара уложила ее, как укладывала Мишеля, а сама устроилась на соломе, свернувшись калачиком и накрывшись одеялом, протертым до дыр. В этом враждебном мире нужно было сражаться, сделаться невидимым, раствориться…
Всплеск энергии, вырвавший ее из стерильных объятий Карлата, пошел на убыль. У нее больше не было сил ни бороться, ни жить… Мишелю она пока не очень была нужна. У него была бабушка, а брат Этьен с помощью королевы Иоланды намеревался ходатайствовать по делу Монсальви. Катрин же безумно хотела вернуть себе Арно! Она не могла больше жить с этой пустотой в душе, в сердце, с этой раной, ставшей сегодня абсолютно невыносимой.
Катрин с трудом открыла глаза. Комната была погружена во мрак и тишину и походила на могилу. Она уговорила Сару уйти и осталась одна, словно лишенная кожи, боявшаяся любого прикосновения. Красноватый свет угасающих углей позволил ей различить в углу свои вещи. Кинжал, подаренный Арно, лежал наверху. С усилием она подняла и протянула руку к оружию. Одно движение – и все кончено: боль, отчаяние, сожаление. Один простой жест. Но пролитые за день слезы, перенесенный шок – все это привело к упадку сил. Она тяжело упала на кровать, сотрясаемая рыданиями…
Внизу стоял гвалт. Он шел из большого зала, где в этот час отряд собрался на ужин. Но и это проявление жизни было от Катрин так далеко, словно она была отгорожена каменной стеной и находилась далеко в горах. Она закрыла глаза и горестно вздохнула…
Звуки голосов и топот ног помешали ей услышать, как медленно открылась дверь. Она не видела человека, проскользнувшего к кровати, и вздрогнула от страха, когда ей на плечо легла рука, а кровать заскрипела от поставленного на нее колена. Приоткрыв глаза, Катрин увидела человека, склонившегося над ней; этим человеком был не кто иной, как Ян Макларен. Это ее не очень удивило. Теперь ее ничто не могло удивить, и от жизни она не ожидала ничего хорошего.
– Вы ведь не спите? Нет? – спросил шотландец. – Вы страдаете и по-глупому мучаетесь…
В голосе молодого человека слышался едва сдерживаемый гнев. Катрин почувствовала в нем сильное раздражение, но даже не попыталась что-нибудь ему объяснить.
– Какое вам до этого дело? – спросила она.
– Какое мне дело? Вот уже несколько месяцев я наблюдаю за вами. Да, конечно, издалека! Обращали ли вы когда-нибудь хоть малейшее внимание на кого-нибудь из нас, кроме нашего командира Кеннеди, который вам был нужен? Нам всем известно о ваших переживаниях, но в нашей северной стране не поддаются пустым сожалениям. Жизнь слишком коротка, чтобы разбазаривать ее и тратить на слезы и вздохи.
– К чему вы это? Скажите побыстрее. Я так устала…
– Устала? А кто из нас не устал от этой жизни? А разве другие женщины не устали? Думаете, вы одна страдаете в этих краях или только вам одной доступно это чувство? Вы забиваетесь в угол, как запуганное животное, и плачете, плачете до одурения, доводите себя до полумертвого состояния.
Этот грубый, презирающий и вместе с тем сердечный голос пронизал болезненный, но спасительный туман, в который укутывалась Катрин. Она не могла игнорировать то, о чем он ей говорил, потому что в глубине души, но пока еще не очень отчетливо, она сознавала его правоту.