На перепутье
Шрифт:
– Позволь!.. Как же так?
– Да, да! – продолжал Чапурин. – Сегодня мне отказали от комнаты. Целый день ходил по улицам… И вот…
– Да как же ты посмел?.. – вдруг перебил его яростно Николай. – Нет, как ты посмел, как посмел?
Он покачнулся на длинных ногах, подался к Чапурину и почти в упор ему стал говорить повышенным, негодующим полушепотом, опасаясь, что шум будет слышен на улице. – Как мог ты решиться на такой поступок?.. Не понимаю! – Он возбужденно забегал по комнате и замахал руками, как человек, которого больно ударили. – Ты с ума сошел!.. Это же черт знает что такое!.. Это же про-во-кация… Ведь ты же знаешь, что здесь не постоялый двор, а…
Николай хотел сказать «типография», но вовремя сдержался, точно боялся, что стены могут его подслушать.
Он нагнулся, вытянул из-под ноги болтавшуюся штрипку, на которую нечаянно наступил, заправил ее за чулок и с возмущенным видом продолжал:
– Ай-ай-ай!.. Ай-ай!.. Как ты мог!.. Как мог!..
– Но что же мне оставалось делать? – с отчаянием возразил Чапурин. – Замерзнуть на улице вот в этом пальто? Да? Или пойти в участок?..
Чапурин движением головы показал на свое выцветшее летнее пальто с обтертыми белыми нитками на швах. Слова его только усилили негодование Николая.
– Делай что хочешь!.. Ну, замерзни! Ну, пойди в участок!.. Ну, сядь в тюрьму!.. Ну, я не знаю –
Чапурин поднялся. Он вспомнил свою недавнюю работу, полугодичное сиденье в тюрьме, лишения, голодовки, – и слова Николая показались незаслуженно-жестокими.
– Так?.. Ты полагаешь, так?.. – в свою очередь, с возмущением заговорил он. – Что организация не должна щадить старых работников?..
Николай перебил его. Оба говорили почти одновременно.
– Организация не может жертвовать общим делом ради интересов отдельной личности.
– Нельзя вышвыривать на улицу своих членов!..
– Организация – не богадельня! Подвергаться риску мы не можем в такое трудное время.
– Товарищи должны считаться с попавшими в нужду – вот как я…
– Э-э… – досадливо отмахиваясь рукой, продолжал Николай. – Никто не смеет срывать общее дело ради личного спасенья, в каком бы положении он ни очутился. И ты во имя того же товарищества, на которое ссылаешься, смеешь подводить нас?!
Чапурин, не находя аргументов, беспомощно развел руками.
Все время молчавший Иннокентий нашел, что теперь ему необходимо вмешаться в спор, и тоном властного, осуждающего обоих человека сказал:
– Пожалуйста, товарищи, потише!.. Не забывайте, что вас могут слышать с улицы…
Николай и Чапурин смолкли.
Чапурин стоял, опершись на стол, и успокаивал взбудораженные спором мысли. Николай с непримиримым видом удалился за дощатую переборку в соседнюю комнату.
– Ну что ж! Дело сделано!.. Поправить все равно нельзя! – начал после молчания Иннокентий, обращаясь к Чапурину. Лицо его было спокойно, и в тоне речи слышалась серьезная озабоченность.
– Ты, надеюсь, не привел с собой шпиков?..
– Надеюсь!.. – коротко ответил Чапурин. – Неужели ж ты думаешь, что мне интересно быть арестованным вместе с вами?
Иннокентий остался по-прежнему видимо спокоен. Он щурил на вздрагивающий огонь свечи серые непроницаемые глаза и что-то решал.
– Ну хорошо!.. – с мягкой бережностью обратился он к Чапурину. – Ты ляжешь вот здесь на полу… Нельзя сказать, чтоб у нас было тепло… Переживаем кризис в топливе… Можешь накрыться пальто, а под голову положишь книги.
– Спасибо!.. – благодарно ответил Чапурин.
Иннокентий после некоторых хлопот раздобыл где-то рваное драповое пальто, книги и неопределенного цвета ковер, который употреблял раньше для упаковки типографских принадлежностей.
Он показал Чапурину на узкое пространство между печью и стеной.
– Ляжешь вот здесь.
Чапурин только сейчас обратил внимание, что вдоль карниза печи расставлены в ряд маленькие круглые жестяные плошки, наполненные матовой застывшей массой.
– Что это такое?.. – спросил он.
– Так, ерунда!.. – ответил Иннокентий. – Наша химия! Ну, устраивайся с постелью да туши огонь. Спокойной ночи!
В дверях Иннокентий остановился и, как бы вспоминая что-то, спросил:
– Ты, может быть, хочешь есть?
Чапурин, голодный с утра, едва сдержал радостное волнение и ответил:
– Если можно, то я, пожалуй, не прочь.
– Ну, конечно, можно!.. Только у нас на этот счет скудновато!.. – ответил Иннокентий.
Он достал из простого некрашеного шкафа кусок хлеба.
– Вот все, что могу тебе предложить… Ну, еще раз спокойной ночи!..
Чапурин придвинул плошки ближе к карнизу печи, чтоб нечаянно ночью не зацепить их ногами, постелил ковер, потушил свечу и, прикрывшись пальто, лег не раздеваясь, с куском хлеба в руке. Смешанные чувства боролись в нем. По мере того как он утолял голод и согревался, мысли его успокаивались. Не было той заброшенности и отчужденности, которая мучила его утром, когда он бродил по городу.
Скоро он забылся.
Когда Чапурин проснулся, Иннокентий уже сидел за столом и остроотточенным широколезвийным ножом разрезал на квадраты приготовленную для печатания бумагу.
Чапурин поспешно стал приводить себя в порядок, насколько это было возможно в его одеянии, чтобы уйти.
Иннокентий оторвался от работы и повернул к нему большую, прикрытую патлами черных волос голову:
– Уже, товарищ?.. Как спалось?..
– Хорошо. Немного отдохнул.
– Жаль, что ничего не могу предложить тебе на дорогу, – с искренним огорчением добавил Иннокентий. – Нет ни чаю, ни сахару, ни хлеба.
Чапурин покраснел.
– Значит, я съел у вас вчера последний кусок?
Иннокентий добродушно задвигался около стола.
– Пу-стяки!.. Сегодня в обед должен прийти с лисоавкой техник… Принесет аржанов… В чаянии благ вчера последние деньги на химию употребили…
– Что это за химия?.. – спросил Чапурин.
Иннокентий был в шутливо-добром настроении. Это случалось с ним всегда, когда обострялась нужда. Шутками он ограждался от бед и потому в общежитии был незаменимым товарищем.
Он улыбнулся одними глазами, лицо его продолжало оставаться неподвижным.
– Химия немудреная… Ты же знаешь, что мы опять перешли на мими [1] . Вот режем теперь эти коврижки…
Он показал на приготовленную стопку квадратных листков.
– Возврат к прежнему кустарничеству!.. – заметил Чапурин. – Почему же не на станке?
– Старый шрифт сбился, а нового достать негде и дорого!.. – пояснил Иннокентий.
– Та-ак! – протянул Чапурин. – На что же вам химия?
– Удешевление производства!.. – полушутливо, полусерьезно ответил Иннокентий. – Вот скоро оправимся, соберем силы и поставим американку. А пока – Николай сам выделывает трафаретки… Покупает китайскую бумагу, приготовляет стеариновую массу и потом обрабатывает эту бумагу в массе. Вчера на последние деньги купили для массы три фунта стеариновых свечей… Если сегодня техник подведет насчет денег, – помолчав, добавил он, – то придется, видно, есть стеариновые свечи!..
Лицо Иннокентия в первый раз сложилось в улыбку.
Чапурин чувствовал весь героизм его жизни и работы. Он смотрел на него, на его короткопалые, перепачканные фиолетовой мимеографической краской руки, на сутулые – от постоянной, с детства, работы – плечи и проникался к нему все большим уважением.
Бледный, с обведенными синью глазами, после беспокойно проведенной ночи, вошел Николай, Он держал себя по отношению к Чапурину с некоторой еще неуспокоенной чуждостью. Он до сих пор не мог примириться со вчерашним и в слегка повышенном тоне опять заговорил:
– Ты извини,
Слова Николая подняли в душе Чапурина обидную горечь, он вспыхнул, но сдержался и, ничего не ответив, надел шляпу, простился с товарищами и вышел из комнаты.
Иннокентий заботливо проводил его в сени, вышел на улицу, проверил, нет ли кого вблизи, вернулся.
– Спасибо, товарищ, – еще раз простился Чапурин.
– Вот что! – сказал Иннокентий. – Если сегодня с ночевкой будет плохо, иди на Береговой. Там в рогожном складе тебя ребята устроят. Ну, всего хорошего!На людной центральной улице города Чапурин остановился против стилизованного в декадентском вкусе двухэтажного дома, в одном из подъездов которого у дверей была прибита ярко блестящая медная дощечка с надписью: «Доктор медицины Борис Викторович Лосицкий, хирург. Прием от 10 до 12 ч. утра».
Чапурин поднялся мимо швейцара с золочеными галунами во второй этаж и остановился перед массивной полированной под дуб дверью, на которой была прибита точно такая же медная дощечка, только меньших размеров.
Чапурин испытывал неловкость, когда нервно и часто нажимал на жестяную кнопку электрического звонка.
Лосицкий когда-то числился в ряду лиц, сочувствующих партии, состоял членом нелегального Красного Креста, организации, помогавшей революционерам. Теперь он порвал с партией. Чапурин знал это и все же рассчитывал на какую-нибудь помощь через него.
Горничная в крахмальном фартуке и кружевном воротничке предложила ему раздеться, но Чапурин, не снимая пальто, прошел в приемную.
«А этот буржуй ничего себе устроился…» – неприязненно подумал он, оглядывая обстановку приемной и вспоминая, как он в первый раз познакомился с Лосицким. Лосицкий занимал тогда менее богатую квартиру; у него происходило собрание представителей городского комитета с представителями железнодорожных и союзных организаций по вопросу о всеобщей забастовке.
«Как меняются, однако, времена!..» – раздумывал в ожидании Чапурин и прислушался.
В полуотворенную дверь из кабинета в приемную выглянул краешек лица с одним глазом, и до Чапурина донесся недовольный полушепот Бориса Львовича.
– Сколько раз я приказывал не принимать просителей!.. Запомни навсегда, что в таких случаях меня нет дома!..
И еще Чапурин расслышал, как горничная виновато оправдывалась:
– Барин, бог же их разберет, что им нужно!..
Чапурин, державший в руках альбом со швейцарскими видами, который он от нечего делать механически перелистывая, при этих словах хлопнул с шумом кожаными крышками и хотел уйти. Но в это время дверь из кабинета распахнулась, и сам Лосицкий в белом халате, из рукавов которого блестели манжеты с рубиновыми запонками, пригласил его жестом в кабинет.
– Прошу, пожалуйста! Ну, чем, дорогой мой, могу вам служить?.. – говорил он, идя рядом с Чапурнным и приглашая его сесть, но не садясь сам.
Он соблюдал внешнюю учтивость и предупредительность в обращении, тщательно стараясь скрыть, как неприятен ему визит, и избегая всего, что могло бы раздражать Чапурина.
Чапурин сел в дубовое, обтянутое кожей кресло и выдвинул вперед узкие плечи. Бурые, покоробленные сапоги торчали лубками из-под его коротких, обившихся зубчиками брюк.
Лосицкий слушал внимательно, избегая смотреть Чапурину в лицо, скользя глазами в сторону, в угол комнаты. Когда же Чапурин кончил говорить, он задумался ровно настолько, сколько было нужно в таком случае, чтобы показать серьезность своего отношения к просьбе, потом пожал плечами, поднял вверх красивые, черные бархатные глаза и с сожалением сказал:
– Верьте, дорогой мой, ничего не могу поделать!.. Прежде всего – я не имею теперь никаких касаний к Красному Кресту!.. А во-вторых, вы, очевидно, не представляете себе, как стал ничтожен приток туда пожертвований!.. На днях краснокрестовские дамы обращались ко мне… Отправляли партию в Олекминск… Ну, что же я мог поделать?.. Удалось достать для пересыльных вот такой ширины штаны и несколько фраков… Не штаны – а прямо кринолины. К-ха! Ну, скажите, пожалуйста, – как вам это нравится?.. Олекминск – и фраки с хвостами!.. Каково?
Чапурин с неприязнью вслушивался в мягкий, журчащий баритон Бориса Львовича, и враждебность нарастала внутри его. Стало сразу невыносимым все: и чистое с пухлыми выбритыми щеками лицо Лосицкого, и изящная эспаньолка на правильном овальном его подбородке, и горьковатый запах эфира, распространявшийся по кабинету, и комфортабельная обстановка – массивный письменный стол, японские вазы в углах, шведский раскладной шкаф с разными отделениями для хирургических, аккуратно разложенных под стеклом инструментов.
Чапурин резко повернулея в кресле.
Лосицкий растерянно смешался и развел руками.
– Дорогой мой!.. Войдите же в мое положение!.. Ведь меня буквально разрывают на части!..
На лице Чапурина обрисовались мучительные складки. Левый глаз несоразмерно уменьшился и судорожно забился, а правый широко и неподвижно уставился на Лосицкого.
Лосицкий испуганно подался к окну. Ему пришла мысль, что Чапурин намеревается устроить скандал и, чего доброго, даже выброситься на мостовую. Он суетливо задвигался, опустил руку в карман жилета, нащупал серебряные рубли и с поспешностью заговорил:
– Голубчик, извините меня!.. Но из своих средств я могу уделить вам очень немного.
Чапурин скользнул глазами по чеканному ребру монеты. Стыд и оскорбление бурно закипели в нем. «Как нищему!..» – пронеслось в его сознании. Он гневно встал и, тяжело переводя дух, сдавленным голосом бросил:
– Пожалуйста, не трудитесь!.. Я слишком много жертвовал в жизни, чтобы принимать милостыню!..
И поспешно, не слушая, что говорит Лосицкий, и не видя, как тот дрожащими пальцами вынимает из кармана еще скомканную ассигнацию, направился к выходу. Не дожидаясь горничной, он щелкнул английским автоматическим запором и почти бегом спустился по лестнице вниз.
– По-од-лец!.. – крикнул он бешено на улице.
Шумная толпа подхватила его. Он шел, сшибая с тротуара прохожих и ничего не замечая. На мосту через реку, около пригорода, он очнулся. Какой-то господин столкнулся с ним, и удар локтем в руку выше сгиба привел его в себя.
Продолжительные, непрекращающиеся голодовки последнего времени истощили Чапурина, но возбуждение давало ему силы. Он не заметил, как очутился за городом в лесной засеке.
Здесь сразу он почувствовал изнеможение.
Сел на обомшалый, подернутый неоттаявшим инеем пень.
Осень рассыпала по земле последние краски. В пролетах между деревьями по земле разливались сиренево-фиолетовые тоны. Оголенные осины и березки опускали вниз набухшие от сырости ветви. Около корней и стволов сбивались в кучу мутные тени. А по намету инея разноцветным крапом лежали опавшие листья, – аспидно-грязные, желто-оранжевые и красные.
– Что же делать?.. Долго ли еще влачить вот такую голодную жизнь?
Судорожная спазма стеснила, ему горло.
«Приспособиться к подлости?.. Ха-ха!.. Нет! Бороться, бороться, пока хватит сил!»