На поле овсянниковском(Повести. Рассказы)
Шрифт:
И верно, пройдя немного, увидел поле — большое, на километр наверно, а в конце домишки, и дымки вились… Наконец-то! Но как к этой деревухе пройти? Если немцами она занята, увидят они его, как только из лесу выйдет…
Присел Борька. Снял сапоги, стал ноги портянками растирать. Худо с ногами. Прихватило по новой, только в горячке не чувствовал, а сейчас увидел — плохо дело. Но к деревне идти не решился — надо темноты ждать.
Наломал лапнику с молодых елочек, отряхнул от снега и начал себе лежку сооружать. Вытоптал ямку, навалил туда лапнику. Порадовался, что шинель обрезать не успел, а все хотел — длинна больно была, — а сейчас
Все же прилег… Закутался с головой, стал дышать внутрь, вроде согрелся немного. Только бы в сон не сморило — надо следить. Но в сон не клонило, бились мысли разные, а главное, не сходили с Борьки напряжение, настороженность звериная. С ними не уснешь. И засосало в желудке, и курить захотелось нестерпимо.
Но, несмотря на отчаянность своего положения, на полную неизвестность впереди, на малую очень вероятность добраться до фронта, до своих, на холод и голод, было все это Борьке и интересно. Во какие приключения выпали, почище всякого фильма. Что там у Серого бывало, по сравнению с тем, что Борька испытал и испытывал, — ерунда, мелочь. По мальчишеству, конечно, так думалось, по глупости. Но это мальчишество и выручало, это мальчишество и не давало в панику впасть, в безнадежность. Все время ему надежда светилась, что будет все хорошо.
А зимний день уходил помаленьку… Покрылось все серой дымкой, размылись дали, а вскоре и замелькали огоньки в деревне. Это хорошо, подумал Борька, не собьюсь. Пожалуй, можно и трогаться. Пока поле пройдешь, и совсем стемнеет.
Тяжкий был путь… На поле снег настом, в некоторых местах идешь — не проваливаешься, а в других ухаешь сразу чуть ли не по пояс. Потом выкарабкиваешься оттуда еле-еле. Ну, и снег голенищами черпаешь. И ветер по полю гуляет, просквоживает шинельку, леденит лицо…
Когда к деревне подошел, тьма уже сгустилась и манили светящиеся окошки, ох как манили, но как бы не промахнуться, как бы на немцев не нарваться. Прислушался — тихо вроде. Подался он еще вперед немного, но не в рост, а пригнувшись, а где и перебежками — на снегу-то и ночью он далеко виден. Выбрал себе Борька крайний дом, а около него постройку небольшую, сарайчик или банька вроде. Туда и стал подвигаться осторожно, прячась за плетнем, припадая к земле…
Добрался Борька до сарая, нащупал дверь, выдернул щепу, воткнутую для запора в кольцо для замка, приоткрыл — пахнуло теплом и дымком. Баня, значит. И недавно топленная на Борькино счастье. Нагнулся, потрогал грудку камней — теплые — и стал греть руки. Ладно, пережду здесь немного, отогреюсь, послушаю, не слышно ли немецкой речи из дома, решил Борька и забрался на полку. Там воздух еще теплее, березовыми вениками пахнет — хорошо. Но тут же соскочил и к грудке — вдруг огонек не загасший, закурить бы… Полез прямо рукой разгребать золу, надеясь, что сверкнет сейчас уголек, но нет. Теплая зола, почти горячая, но живого огонька нет.
И тут почудились Борьке шаги — что делать? Кто идет? Свой ли? Немец ли? Выхватил он из груды увесистый камень, встал у двери, поднял над головой…
Приоткрылась тихо дверь, и женский голос прошептал:
— Кто тут? — Борька не отвечал. — Не скрывайтесь, видала я из дома, как шмыгнул кто-то…
— Немцы есть в деревне? — спросил наконец Борька.
— Потому и пришла, что есть. Нельзя вам ночлега искать тут, поняли?
— Понял. Ну, входите.
— Окруженец, что ли? — спросила женщина, входя в баню.
— Да.
— В моем доме немцев нет, но боюсь — вдруг зайдут.
— Много их?
— Человек двенадцать. Только сегодня приехали с подводами грабить. А то не было их у нас. Вам поесть принести, наверное, надо?
— Если можно… И огоньку, пожалуйста. Курево есть, а…
— Хорошо. Что надумали-то? Оставаться или уходить?
— Не знаю. Что посоветуете?
— До утра, пожалуй, можно тут… Но затемно уходить надо.
— На том и решили, — сказал Борька. Уж больно страшно уходить из тепла, да и передых необходим.
Через некоторое время принесла женщина теплой вареной картошки, кусочек сала и хлеба немного. И спичек целый коробок! Им-то Борька больше, чем еде, обрадовался. Стал расспрашивать, какие деревни поблизости, заняты ли немцами, но женщина ничего толком сказать не могла.
— Не местная я. Разбудить вас или сами проснетесь? Они утром везде начнут шарить.
— Сам проснусь.
— На двери крючок есть — запритесь. Если что, выбивайте окно, рама в нем слабая, и огородами… Ну, желаю вам…
— Спасибо большое, — ответил Борька.
Женщину в темноте он не разглядел, но по разговору не похоже, что деревенская, и по голосу приятная, не старая. И захотелось вдруг Борьке, после мытарного этого дня, после напряжения нечеловеческого прижаться к теплому живому женскому телу, уткнуться головой в грудь, почувствовать рядом биение человеческого сердца и уснуть так. Ничего большего не нужно Борьке, ничего…
Женщин по-настоящему у него не было. То, что случилось перед войной, не шло в счет, и вспоминал об этом всегда с отвращением. А случилось так. Был у них на заводе парень такой разбитной, постарше их и прошедший, как он говорил, и огонь, и воды, и медные трубы. Как-то в субботу собрал он их, пацанов, кому шестнадцать, кому семнадцать годков, и спросил:
— Ну, кто из вас, щенят, хочет мужчиной стать?
Всем, конечно, интересно, что это такое. Все захотели, и Борька тоже.
— Так вот, — сказал этот Левка. — Собирайте по десятке и к восьми ноль-ноль на вокзале. В одно место поедем к девчатам. Они вас научат уму-разуму.
Захолонуло у Борьки сердце — и сладко и страшно немного.
Встретились они вечером на вокзале, по дороге накупили красного, бутылку белого и отправились. В вагоне старались все форс держать, но видно было — помирают ребята от страха, а Левка травил все время, над ними посмеивался и такое болтал, что братва краснела до ушей.
Когда приехали, повел их Левка в девчачье общежитие, окружили их там девицы, здоровые все, лет по двадцати пяти, накрашенные, духами пахлые, ну и пошла вечеринка… В первый раз Борька вина тут попробовал. Окосели все до невозможности, а потом девки разбирать их стали и со смеху сами давились.
Выбирались новоиспеченные мужчины рано утром по одному и в поезде даже в разные вагоны уселись, неохота друг на друга глядеть.
А влюблен-то был Борька в инженерскую дочку, которая жила у них во дворе, во флигеле напротив. Но во двор она гулять не выходила, и только, когда сетку волейбольную там повесили, стали встречаться на игре. Тут Борька из кожи лез, чтоб внимание на себя обратить: и падал рыбкой, беря мертвые мячи, и гасы давал умопомрачительные. И вроде не без успеха.