На поле овсянниковском(Повести. Рассказы)
Шрифт:
Спрашивал он доктора, не слышно ли что в штабе насчет смены, на что доктор ответил, что нет пока об этом разговора. А пора бы. Полтора месяца на передовой. Апрель уже на носу.
Как-то раз утром пришла к ним девушка военная. Не знала Ефимия Михайловна, что тут есть у них девицы-солдатки, удивилась и обрадовалась с женщиной словом перемолвиться, а то все мужики кругом. Та вроде тоже удивилась и обрадовалась. Ладная такая девушка, полушубочек сидит складно, сапожки по ноге. Шапка-ушанка командирская,
Доктор ее в свой закуток пригласил, говорили они там долго. Вышла она от него расстроенная и сразу к Ефимии Михайловне бросилась — поговорить, дескать, нужно.
А где у них по душам поговорить, полна изба народу. Вышли во двор. Она сперва имя-отчество у нее узнала и только тогда разговор начала:
— Ефимия Михайловна, одна вы тут женщина. Посоветуйте, что делать? Хины доктор мне не дал. Может, вы какое средство народное знаете? Не хочу рожать, безотцовщину разводить.
— Почему ж безотцовщину? Есть же отец, не от духа же святого? — спросила Ефимия Михайловна.
— Сегодня есть, а завтра может не быть, — резко так ответила и рассказала, что ждет батальон пополнения, и как оно придет, опять Овсянниково брать будут и комбат сам решил наступление возглавить. Сам сказал, пойду — или возьмем эту чертову деревню, или голову положу. Знает она, что это значит. Он такой, ее комбат, что сказал, то и сделает. Пойдет в первом ряду, первую пулю и схлопочет.
— А почему врач-то отказал? — спросила Ефимия Михайловна.
— Он сказал, хорошо, что так получилось. Не место женщинам здесь. Иди в санроту, а через несколько месяцев уволят из армии, и кончится для тебя война.
— А может, прав он? Куда, девонька, нам, женщинам. Мужики не выдерживают…
— Я от него никуда не хочу. Поняли, Ефимия Михайловна?
— А он-то знает?
— Нет, конечно.
Что могла Ефимия Михайловна присоветовать? Зельев никаких она на этот счет не знала, да кабы и знала, вряд ли сказала. Не дело дите в утробе убивать. И народу после войны ох как поменеет, нужно сейчас бабам рожать, как ни тяжело.
— Рожай, девонька… А если некуда будет дитя деть — ко мне приноси. Своих внуков мне, наверное, уж не видать… Приму хорошо.
Рассмеялась солдатка вдруг:
— Не сирота я. Свои родители есть. Примут. Но на добром слове спасибо, Ефимия Михайловна.
Комбата Ефимия Михайловна мельком видала. Видный мужик, статный. Нос, правда, с горбинкой, кривоватый. Но всем другим вышел.
Не послушалась Катя (так звали девоньку) доктора, не пошла в санроту, при своем капитане осталась, санинструктором. А зря. Ведь она теперь не только о своей жизни должна думать. И комбату, наверное, ничего про то не рассказала, иначе он бы ее мигом в тыл отправил.
Тем временем стало приходить пополнение в батальон, о котором Катя говорила. Когда двадцать бойцов новеньких придет, когда с полсотни. На передовую их пока не отправляли, здесь расположили и водили каждый день за Погорелое на занятия. Иной раз слыхать было, как «ура» они кричали на учениях.
В ту ночь проснулась Ефимия Михайловна от стука в дверь сильного. Дневальный спросонья спрашивает:
— Кто ломится?
А в ответ голос знакомый:
— Открой, друг, дай свою избу поглядеть.
Господи ты боже мой — Ваня же это!
Скатилась она с лежанки к двери… Руками дрожащими засов никак подвинуть не может, и голосу нет, чтобы сказать: «Ваня, тут я, мать твоя».
Наконец открыла. Иван как ее увидел — так и обмер. Тоже слов не находит, только смотрит, глазами моргает. Потом лицо скривил и бросился ее целовать. У обоих лица мокрые, ее слезы с Ваниными перемешиваются.
Доктор тут из своего закутка вышел. Он поздно спать не ложился, все писал чего-то каждый вечер.
— Ефимия Михайловна, неужто сын?
— Он самый. Ванечка мой. Господи, услышал ты мои молитвы. Довелось свидеться.
Сказала, а сердце вдруг сжалось — воевать же здесь Ване. Не на побывку прибыл, на войну.
А Ваня слезы отер, отошел от нее на шаг, каблуками прищелкнул, руку к ушанке приложил:
— Товарищ капитан…
— Ладно, — махнул рукой врач. — Проходите в свой дом, располагайтесь, товарищ…
А у Вани в петлицах четыре треугольника. Врач, как назвать, не знает — то ли старшина, то ли замполит.
— …Замполит Разумихин, — четко так Ваня доложил, а улыбка во все лицо, глаза сияют. — Я сейчас, мама. Скажу только, что здесь остаюсь, — и выбежал.
Доктор в свой закуток зашел, а потом отодвинул плащ-палатку.
— Ко мне заходите, Ефимия Михайловна. По такому случаю я спиртику израсходую.
А Ефимия Михайловна в печку сразу.
Там у нее чугунок с картошкой стоял, горячий еще. Больше ей сына попотчевать нечем.
Ваня вернулся скоро, стал свой вещмешок развязывать. Хлеба достал, банку консервов каких-то. Присели они за стол. Доктор разлил всем спирта.
Ваня поднялся с кружкой в руке:
— За встречу, мать, и за победу.
— До победы-то далеко, вот за встречу необыкновенную надо выпить, — сказал доктор. — Повезло тебе необычайно. И мать увидеть, и в своих родных местах воевать.
— Значит, все около Овсянникова топчемся? — спросил Ваня, когда рассказала она ему про свое житье-бытье.
— Да, сынок. Никак не осилят.
— Осилим, мать, осилим. Надо его взять непременно. Весь фронт из-за этих деревень стоит, — говорил Ваня уверенно очень, а у нее сердце кровью обливалось, как представляла Ваню на этом поле, на этом овраге овсянниковом среди фашистского огня.