На поле овсянниковском(Повести. Рассказы)
Шрифт:
— Господи, что с тобой сделали! — услышал он откуда-то издалека голос матери, а на своем жестком, неделю не бритом лице ощутил ее слезы. — Ты живой! Живой! — бормотала она, не обнимая, а ощупывая его всего, словно стараясь убедиться, что это он, ее сын.
— Живой, мама… Только очень грязный, — наконец-то нашел силы ответить Володька и тихонько отстранился от матери, когда почувствовал ее пальцы на том месте своего ватника, где были зажухлые пятна крови.
Он отступил от матери и начал снимать
— Я помогу тебе, — заспешила она.
— Нет, нет… Я сам. — И стал стаскивать ватник, освободив руку от косынки. — Куда бы его деть?
— Я отнесу в чулан. — Мать протянула руки.
— Я сам, мама, — отдернул он ватник от нее и вышел из комнаты.
Когда он вернулся, она спросила:
— У тебя тяжелое ранение?
— Нет. — И этот ответ не обрадовал ее. Она как-то сникла и прошептала:
— Значит, ты ненадолго?
— Да, мама, наверно, ненадолго… — Он присел на диван и стал оглядывать комнату, и только тут мать обратила внимание на его медаль.
— У тебя награда! За что?
— За войну, мама, — ответил он довольно безразлично.
— Я понимаю… Но чем-то ты ее заслужил.
— Там, где я был, все заслужили… Только давать уже было некому.
— Почему некому? — спросила она с беспокойством, но, когда Володька в ответ пожал только плечами и нахмурился, поняла.
После недолгого молчания он глухо произнес:
— Мама, у нас нет водки?
— Нет, Володя. Но я сейчас сбегаю к соседям. У кого-нибудь да найдется, и мне не откажут…
Потом, когда мать согрела в ванной колонку, он залез в горячую воду, все еще ошеломленный тем необыкновенным происшедшим с ним рывком из одного пространства в другое. Всего неделю тому назад была развороченная снарядами передовая, где Москва, дом представлялись ему чем-то таким далеким, недоступным, не существующим вообще. И вот — дом, его комната, мать, зовущая его к столу, а на столе — варенная в мундире картошка, тоненькие ломтики черного хлеба, бутылка водки и… банка шпрот.
И даже это скудное, что было на столе, поразило его:
— С едой, значит, у вас не так плохо, — вырвалось у него.
— Нет, Володя, очень плохо… Кончилась крупа, и сот пришлось прикупить на рынке картошки, а она стоит девяносто рублей килограмм. Мне пришлось продать серебряную ложку. Ну, а шпроты еще с довоенных времен храню.
— Мама, — полез Володька в карман гимнастерки, — вот деньги. Много, три моих лейтенантских зарплаты.
— Сколько же это?
— Много. Около двух тысяч.
— Спасибо, Володя. Я положу их здесь, на столик… Но, увы, это совсем не так много, как ты думаешь.
— Две тысячи немного? — удивился он.
— Да. Садись, Володя.
Он сел, налил себе полный стакан, и мать широко раскрыла глаза, когда он сразу, одним махом, не поморщившись, выпил его, а потом стал медленно, очень медленно, как ели они на передовой, закусывать.
— У тебя очень странные глаза, Володя, — сказала мать, тревожно вглядываясь в его лицо, видно ища те изменения, которые произошли с сыном за три года.
— Я ж выпил, — пожал он плечами.
— Ты с такими пришел… Они очень усталые и какие-то пустые. Такие пустые, что мне страшно в них глядеть… Почему ты ничего не рассказываешь?
— Что рассказывать, мама? Просто война… — И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась:
— Вы голодали?
— Да нет… Нормально. Только вот странно есть вилкой, — чуть улыбнулся он, впервые за это время.
Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери, но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.
— Мама, что с ребятами? И школьными и дворовыми? — наконец спросил он.
— Кто где, Володя… Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.
— Люба? Она-то как попала на фронт?
— Пошла добровольно… — Мать взглянула на него и продолжила: — А ты?..
Володька не отвечал, уткнувшись в тарелку.
— Меня это мучает, Володя. Одно дело — знать, что это судьба, другое, когда думаешь — этого могло и не быть. Ты молчишь?
— Это судьба, мама, — не сразу ответил Володька.
— И ты не писал рапортов с просьбами?..
— В начале войны мы все писали. Но это не сыграло роли… Не сыграло… — Володька видел, что мать не поверила ему, но сказать правду он не мог.
Спустя немного мать робко спросила:
— Ты, наверное, Юлю хочешь увидеть?
— Нет… Пока нет, — не сразу ответил он.
— Как началась война, она почти каждый день прибегала ко мне. Мы вместе ждали твоих писем, вместе читали… По-моему, Володя, в том, что она так долго не писала тебе, нет ничего серьезного. Просто глупое, детское увлечение. Она совсем еще девчонка. Вы должны увидеться, и ты… ты должен простить ее, — сказала мать, видимо придавая большое значение этому, надеясь, что Юля как-то поможет сыну прийти в себя.
— Что простить? — равнодушно спросил Володька.
— Ну… ее долгое молчание, — немного растерялась мать.
— Это такая ерунда, мама, — махнул он рукой.
— Но ты как будто очень переживал ее молчание?
— Когда это было? Теперь все это…
Мать опять пристально поглядела на него — такого сына она не знала и не понимала. Он стал другим.
— Где Сергей?
— Сережа в Москве. У него белый билет после ранения на финской… Ему я очень обязана, Володя. Он устроил меня надомницей. Видишь, я шью красноармейское белье и получаю рабочую карточку. А до этого целый месяц была без работы. Наше издательство эвакуировалось, ну, а я не поехала. Все время думалось… вдруг ты попадешь каким-то случаем в Москву…