На поле славы
Шрифт:
И старик начал сердито шевелить беззубыми челюстями, точно жуя что-то, причем подбородок его совершенно сходился с загнутым, как у хищной птицы, носом.
А сын отвечал:
— Успокойтесь, отец, и выслушайте меня. Когда дело идет о судах и тяжбах, то я всегда вам уступлю, но что касается женщин, то я в этом более сведущ и больше надеюсь на себя.
— Ну?..
— Поэтому, если дело и дойдет до процесса с панной Сенинской, то никак не в суде.
— Что же ты такое замышляешь?
— Нетрудно угадать. Разве мне уж не пора? И разве другую такую девку вы найдете во всей округе…
С
— Ты так думаешь?
— А почему бы и нет? У меня это уже со вчерашнего дня засело в голове.
— Отчего бы нет? Потому что она бедна, как Лазарь.
— Но зато я войду в Белчончку с пением и без малейших препятствий. Она бедна, но зато эта девушка из знатного рода… А помните ли вы, что говорил Понговский, что если бы хорошенько разобраться в документах Сенинских, то можно бы отсудить почти полвоеводства. Ведь и Собеские поднялись благодаря им, поэтому была бы и протекция у короля… Сам король должен бы подумать о таком деле… А мне девушка уже давно приглянулась…
И он запрыгал на своих коротких ногах, облизывая усы, причем казался таким противным, что старый Кржепецкий не мог не сказать:
— Она не захочет выйти за тебя.
— А за старого Понговского хотела? Что? А мало было таких, которые хотели идти за меня? Теперь много молодых людей ушли в войска, и девушек можно будет покупать грудами, как гвозди для подков.
— Ну, а если все-таки она тебя не захочет, тогда что?
В глазах Мартьяна сверкнули злые огоньки.
— Тогда, — с ударением ответил он, — с девкой можно безо всякой опеки поступить так, что она сама запросится в костел…
Но старик испугался его слов.
— Эй! — проговорил он, — а знаешь ли ты, что это уголовное дело?
— Я знаю только, что за Сенинскую никто бы не заступился!
— А я тебе говорю: берегись! И так уж на тебя все нападают. Процесс об имуществе выиграешь или проиграешь, все равно останешься честным, а ведь это преступление, понимаешь?
— Да до этого и не дойдет, разве если сама захочет. Только вы не мешайте мне, а делайте так, как я скажу. После похорон возьмите, отец, Теклю домой, а если удастся, то прихватите и старуху Винницкую, а я тут останусь при девушке с Агнешкой и Иоганной. Эти гадины ненавидят каждую, кто моложе и красивее их. Они уж и вчера начали жалить эту несчастную, а что же будет, если они поселятся с нею под одной кровлей? То-то начнут они ее колоть, то-то кусать, да унижать, да упрекать в куске хлеба! Я вижу все это, как в книжке, а эта вода пойдет на мою мельницу.
— Что же ты на ней смелешь?
— Что смелю? А то, что нарочно буду вмешиваться в их ссоры, буду ругать этих змей, а иногда и по роже дам, дескать: «Не смей!», а ей буду ручки целовать: «Я твой покровитель, я твой брат, твой истинный друг и ты здесь единственная госпожа!» И неужели вы думаете, отец, что ее сердце не растает, что она не полюбит того, кто будет ее заступником и покровителем, кто станет отирать ее слезы и день и ночь охранять ее?
Наступило минутное молчание.
— Тогда скажи Агнешке и Иоганне, чтобы они поступали по твоей воле!
— Им-то? Им ничего не надо говорить и нечему учить, потому что достаточно их характера. Только Текля одна голубь, а они — коршуны.
И действительно, пан Мартьян не ошибся, так как сестры его, каждая по-своему, уже занялись панной Сенинской. Текля то и дело обнимала ее и плакала вместе в нею, а Иоганна и Агнеса тоже утешали ее, но только иначе.
— Что не удалось, то не удалось, — говорила старшая, — но вы успокойтесь. Вы не будете нашей тетушкой, потому что сам Бог не захотел этого, но никто вас здесь не обидит и куска хлеба не пожалеет.
— И никто не заставит вас работать, — продолжала другая, — потому что мы знаем, что вы к этому не привыкли. Когда вы успокоитесь и сами захотите работать, тогда другое дело, но не торопитесь с этим. Пусть сначала уляжется ваше горе, потому что в самом деле вас постигло большое несчастье. Вы должны были стать здесь госпожой, выйти замуж, а теперь у вас нет никого, кроме нас. Но поверьте, что хотя мы с вами и не родственники, мы будем считать вас за родную.
Потом снова заговорила Иоганна:
— Примиритесь с волей Божьей! Господь послал вам это испытание, но зато он отпустит вам другие грехи. Если вы, может быть, чересчур надеялись на свою красоту или стремились к богатству и нарядам (ведь все мы грешны, потому я и говорю это), то одно за другое сочтется.
— Аминь, — закончила Агнеса. — Пожертвуйте за душу усопшего на костел какую-нибудь драгоценную вещицу из приданого, ведь оно теперь не нужно вам, а уж мы попросим нашего отца, чтобы он вам позволил это.
Говоря это, они начали внимательно разглядывать платья, разложенные на столе, бросая взгляды на сундуки с приданым. Им так сильно хотелось посмотреть, что находится там внутри, что Иоганна, наконец, не выдержала и сказала:
— Может быть, помочь вам поискать?
С этими словами сестры набросились на сундуки, коробки и ящики, в которых лежали еще не распакованные по приезде из Радома платья и стали их развертывать, рассматривать при свете и примерять.
А панна Сенинская, точно оглушенная, сидела в объятиях нежной Текли, ничего не слыша и не видя, что с нею и вокруг нее происходит.
XVI
Еще став невестой, панна Сенинская испытала такое чувство, будто в ее жизни что-то смеркается, что-то гаснет, обрывается и замыкается и поэтому предстоящая перемена не пробуждала в ее сердце радости. Она согласилась на нее только потому, что такова была воля Понговского и что так ей подсказывала благодарность за опеку, а главным образом еще и потому, что с отъездом Яцека в ее сердце остались только горечь, сожаление, обида и та мысль, что, кроме опекуна, у нее нет никого на всем свете, и если бы не он, то она блуждала бы круглой сиротой среди чужих и неприязненных ей людей. Но вот внезапно грянул гром в тот очаг, возле которого ей предстояло сидеть, хотя и в печальном спокойствии, и не стало единственного человека, бывшего для нее хоть чем-нибудь на свете. Неудивительно поэтому, что этот гром оглушил ее в первую минуту и что все мысли смешались в ее голове, а в сердце осталось только одно чувство сожаления об этой единственной близкой ей душе, в соединении с чувством изумления и страха.