На поле славы
Шрифт:
А она удивленно заморгала глазами и сложила руки, как для молитвы.
— Опекун говорил мне, что это было отеческое письмо!.. Мать Пресвятая Богородица!.. Что же в нем было?
— Презрение, оскорбление и попрание чести! Понимаете!
Но тут из сердца девушки вырвался такой болезненный и искренний вопль, что благородное сердце ксендза дрогнуло. Он подошел к девушке, отвел руки, закрывавшие ее лицо, и воскликнул:
— Так вы не знали?
— Не знала! Не знала!
— И хотели, чтобы Яцек вернулся?
— Да.
— Господи Боже мой! Но зачем это вам было?
Тогда из-под опущенных ресниц девушки снова покатились слезы, обильные и быстрые, и крупные, как жемчуг. Лицо ее загорелось девичьим стыдом. Она начала ловить открытым ртом воздух, сердечко ее забилось, как у пойманной птицы, и наконец девушка прошептала с усилием:
— Потому что… я… люблю его…
— Побойся Бога, дитя мое! — воскликнул ксендз.
Но голос его вдруг оборвался, потому что его тоже душили слезы.
Им овладели одновременно и радость, и неизмеримая жалость к девушке, и изумление, что «mulier» не является в таком случае причиной всех зол, а оказывается невинным ягненком, на которого, Бог знает почему, свалилось столько несчастий.
И, обняв девушку, он прижал ее к своей груди и начал не переставая повторять:
— Дитя мое! Дитя мое!
Между тем братья Букоемские перебрались вместе со стаканами и баклагой меда в столовую, старательно уничтожили весь мед и ожидали ксендза и пана Серафима в надежде, что с их приходом будет подан ужин.
Наконец вернулись и они, взволнованные и с влажными от слез глазами. Циприанович глубоко вздохнул и сказал:
— Пани Дзвонковская укладывает сейчас бедняжку в постель… Прямо не верится собственным ушам!.. Мы тоже отчасти виноваты, но Кржепецкие… Это прямо позор, срам! Этого нельзя оставить безнаказанно!
— Это с удовольствием! — отвечал Марк. — Мы потолкуем об этом с Чурбаном! Ой-ой-ой!
Потом он обратился к ксендзу Войновскому:
— Нам искренне жаль ее, но я все-таки думаю, что это ее Господь наказал за нашего Яцека. Не так ли?
А ксендз ответил ему:
— Глупый вы человек!
— А тогда как же? В чем же дело?
А старик, сердце которого было переполнено жалостью, быстро и запальчиво заговорил о невинности и страданиях девушки, как бы желая таким образом вознаградить ее за ту несправедливость, которую он допустил по отношению к ней. Но вскоре рассказ его был прерван появлением пани Дзвонковской, точно бомба, влетевшей в комнату.
Лицо пани Дзвонковской было залито слезами, точно она окунула его в ведро с водой. Вытянув вперед руки, она закричала прямо с порога:
— Люди, кто в Бога верует! Отмщения, справедливости! Ради Бога! Все плечики в синяках, беленькие плечики, как снег… волосики все горстями повыдерганы, золотистые волосики… голубочек мой милый, цветочек дорогой, овечка моя невинная!..
Услышав это, взволнованный уже рассказом ксендза, Матвей Букоемский вдруг заревел, а за ним Марк, Лука и Ян… Так что челядь сбежалась в комнату и собаки залаяли в сенях. Но Вильчепольский, вернувшийся вскоре с ночного объезда стогов сена, нашел уже братьев в другом настроении. Волосы у них ощетинились, глаза побелели от бешенства, а руки сжимали рукоятки сабель.
— Крови! — вопил Лука.
— Давайте его сюда, собачьего сына!
— Бей!
— На саблях разнесем!
И все, как один человек, двинулись к выходу, но пан Циприанович загородил им дорогу.
— Стой! — воскликнул он. — Он заслуживает не сабли, а палача!
XIX
Долго пришлось пану Серафиму успокаивать братьев. Он объяснил им, что если бы они сразу убили пана Кржепецкого — это был бы не шляхетский, а разбойничий поступок.
— Во-первых, — говорил он, — нужно объехать соседей, посоветоваться с ксендзом Творковским, заручиться согласием шляхты и духовенства, собрать свидетельские показания челяди в Белчончке, потом внести дело в трибунал, и только когда приговор будет утвержден, подкрепить его силой. Если бы вы сейчас разнесли его на саблях, — говорил он, — старый Кржепецкий не преминул бы разгласить, что вы сделали это по подстрекательству панны Сенинской, почему репутация ее могла бы пострадать, а на вас старик бы подал иск, и вместо того, чтобы идти на войну, вам пришлось бы таскаться по судам, так как, не состоя еще на гетманской службе, вы не могли бы уклониться от суда. Вот какое дело.
— Как? — с сожалением спросил Ян. — Так, значит, мы должны оставить безнаказанной обиду этой голубки?
— А вы думаете, — заметил ксендз, — что Мартьяну Кржепецкому будет мила жизнь, когда над ним повиснет позор или меч палача, а к тому же, когда на него обрушится всеобщее презрение? Это еще худшая пытка, чем скорая смерть, и я не согласился бы за все олькушское серебро очутиться сейчас в его шкуре.
— А если он вывернется? — спросил Марк. — Отец его — старый пройдоха, выигравший уже не один процесс.
— Если же он вывернется, то Яцек по возвращении шепнет ему на ухо одно словечко… Вы еще не знаете Яцека! У него девичьи глаза, но безопаснее вынуть медвежонка из-под медведицы, чем задеть его за живое.
Но тут мрачно заговорил молчавший до сих пор Вильчепольский:
— Пан Кржепецкий уже сам подписал себе приговор, и кто знает, дождется ли он возвращения пана Тачевского. Но я скажу вам другое: он, наверно, захочет вернуть девушку вооруженной силой и тогда…
— Тогда увидим! — перебил пан Циприанович. — Пусть он только попробует! Это другое дело!