На пороге

Катенька так проголодалась, что набросилась на еду, как проснувшийся после зимней спячки зверек, тощий и ослабевший, почти глотала, разжевывая кое-как, подавилась, начала икать так смешно, что я жизнерадостно заржал.

Она бросала лютые взгляды, но как ни давила икотку, та не унималась, а сказать дурацкое «Икотка-икотка, перейди на Федотка, а с Федота на Якова, а с Якова на всякого» отучали еще в детском садике, дескать, нельзя за свою дурость заставлять расплачиваться других даже в нелепом пожелании диких людей, что дошло из времен не то Петра Грозного, не то вообще питекантропья.

– Чего… ржешь? – просипела она перехваченным горлом.

– Мило, – сказал я в восторге. – Тебя даже подбрасывает! Как игрушечного хомячка!

– Твоя печка… плохо готовит, – выдавила она. – Можно… припаять срок… за… такое… вредительство… народному здоровью.

– Выпей воды, – посоветовал я. – Или дать водки? Что у вас на тусовках сейчас в тренде?

Она набирала воздуха и, раздув щеки, как бурундук на заготовке зерен, терпела, но через несколько секунд ее снова подбрасывало, и она с шумом выпускала воздух, сдуваясь, как проколотый шарик, становясь такой маленькой и жалобной, что хотелось ухватить и сунуть в нагрудный карман, а туда иногда сверху запускать палец и щекотать ей пузо.

Я наслаждался, рассматривая почти с нежностью. Все-таки как ни давят нас женщины своим феминизмом и как мы им ни подыгрываем, чтобы лучше и активнее работали, и вообще чтоб в дурном азарте все делали за нас, а мы полежим на диване, нам надо копить силы для спасения мира, однако же эволюцию не отменишь, в каждую клетку нашего тела вбила свои законы.

Ей уже или все еще двадцать четыре, замужем, но ее пока что еще зовут не Катериной и даже не Катей, а Катенькой, как ребенка. И когда смотришь на милые мелкие черты лица, вздернутый носик, капризно вздернутую верхнюю губу, хотя сама Катенька ничуть не капризная, видишь жалобный вид, узкие женские плечи, а взгляд из-за ее дюймовочности всегда снизу, так что любой мужчина готов ухватить ее на руки и нести через лужи, лаву и минные поля… то да, понимаешь, что это Катенька, Катюнчик и все такое, но никак не Катерина.

– А ты почему не отвечал на звонки?.. По глазам вижу, сбрешешь!..

– Тебя ждал, – великодушно ответил я. – Сидел у окошка, подперши рожу ладошкой, и ждал. А когда уходила утром, платочком махал вслед.

– Свинья, – сообщила она. – Платочком махал!.. А у тебя есть платочек?.. Небось соплями о землю бьешь так, что почва трескается, а в Непале снова землетрясение. Или цунами.

Я добродушно улыбался.

– Не-е-ет, я в этом деле настоящий эстет!.. Как йог, выдуваю по очереди из каждой ноздри, красиво и артистично зажимая другую. Показать?

– Свинья, – повторила она. – Не видишь, я питаюсь? Хотя чего от тебя ждать, такого грубого, будто и не ботаник.

– Я тоже тебя люблю, – сказал я. – Кофе?.. Или сразу в ванну? Я там набрал для тебя воды. С ароматами, как ты любишь.

– Давай кофе, – потребовала она. – Допью в ванной. И бутерброд побольше!

– С салом?

Она округлила глаза.

– Что? Я называю это рыбой!

В ванне нежилась недолго, характер не позволяет разлеживаться, а дома, как призналась однажды, вообще ванну никогда не принимает, довольствуясь душем. А муж ее так вообще не моется, вредно смывать с себя защитный слой, есть такое мнение у физиологов, а он все эти рекомендации выполняет и перевыполняет.

Когда я разделся, смущаясь своего постоянно худеющего тела, она не стала ни отворачиваться, ни говорить что-то утешающее, все равно ложь, сказала просто и небрежно:

– А ты что-то совсем исхудал… Утром я сама завтрак приготовлю. Мужчина должен питаться хорошо!

И ни слова про мою нейродегенерацию, умница и чуткая душа.

– Ты повторила слово в слово, – сказал я, – фразу главной героини в фильме «Красный аквагер»?

Она покачала головой.

– Не помню. Наверное, не смотрела.

– Смотрела, – сказал я уверенно. – Я как раз тогда к тебе заходил! Ты чесалась, как поросенок, прямо перед окном. Голая.

Она отрезала с достоинством:

– Леди не чешутся!..

– Кино сингловое, – подсказал я.

Она фыркнула.

– Да кто сингловые помнит? Я, как и все, запоминаю только сериалы. Когда в каждом сезоне по двадцать четыре серии, то запомнишь не только главного героя, но и парочку второстепенных… А сингловые фильмы кто-то в наше время смотрит?

– Только маргиналы, – согласился я.

– Сумасшедшие.

– И в синглах, – сказал я великодушно, – пока еще бывают находки. Хотя все реже.

– Отмирающий жанр, – согласилась она равнодушно. – Много чего отмерло. Отец говорил, в его детстве все поголовно в шахматы играли. Дети, взрослые, старики. Дома и в парке на скамейках… А сейчас и слова такого нет. В словарях уже с пометкой «устар.» либо «архаизм».

Она заснула, а я, оставшись наедине с собой, ощутил такую дикую тоску, как никогда раньше. Сердце почти перестало стучать, я в испуге пощупал левую сторону груди, надавил мышцу, страшась, что там под нею слабеющий мускул вдруг да перестанет работать именно сейчас.

В детстве не страшился смерти и даже бравировал, доказывал, что нужно умереть красиво, на бегу или, как говорят штатовцы, в своих ботинках.

Все так и было, потому что о бессмертии тогда еще не говорили, по крайней мере в обществе, потому умереть в семьдесят или в семьдесят пять лет… да какая разница? И хотя вроде бы лучше в семьдесят пять, но если для этого нужно всю жизнь отказываться от сладкого и горького, ложиться спать только вовремя, кофе не пить, жирное не употреблять… то прибавка в пять лет того не стоит.