Ты можешь подвести коня к реке, но ты не можешь заставить его пить.
Восточная мудрость
Воскресение. Чайно-ореховый омутглаз напротив. Как редко играем мы с ней!Наши шахматы можно назвать по-другому,потому что Алёнка жалеет коней —и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,и красавца ферзя, и тупую ладью,но четыре лошадки, изящных, как лебеди,неизменно должны оставаться в строю.От волненья у пешки затылок искусан,в каждой партии странные строим миры.Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,я учусь выходить за пределы игры.Надо выдержать паузу, выдержать спинуи подробно прожить откровения дня.Эта партия сыграна наполовину.В ферзи я не хочу. Отыграю коня.Торжество справедливости – странная помесьпустоты и досады – сквозь пальцы улов.Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,что великий квадрат не имеет углов [1] .Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,перейду чёрно-белых границ череду,распущу свою армию за поворотоми коня вороного к реке поведу.
1
Из
«Дао-де-цзин».
Новый Афон, пещера
Там солнце рыщет спаниелем рыжим,но непрямоугольные мирыи первобытный хаос неподвижнывнутри курчавой Иверской горы,лишь факельных огней протуберанцы.Не обернусь, но знаю наизусть —такой организацией пространстватеперь я никогда не надышусь.Под трещинами каменного небанеровный серый грубый известняк,зелёные отметки наводнений,подземные овраги – и сквозняктам, где неверной левой я ступалана твой ребристый серебристый спуск,в колонию кальцитовых кристаллов,не раскрывая створок, как моллюск,от рукокрылых прячась в нишах скользких,в меандрах холодея на ходу.Мне скажет Персефона – ты не бойся,иди, не так уж страшно здесь, в аду.В энергию застывших водопадов,в холодный бунт мерцающих озёр,клыков известняковых эскападыты обратишь свой страх и свой позор.Прошу – «Приятель, убери свой Nikon» —уже одной из местных Персефон, —как в храме – ну нельзя на фоне ликов! —так здесь – нельзя, здесь сам ты – только фон!Нет воли разозлиться, крикнуть – «тише!»,их болтовня пуста – да неспроста.Они галдят – чтобы себя не слышать —и всё же их спасает красота,по капле, не спеша, как сталактитырастут в веках – так в нас растёт душаВселенной, так тысячелетья слитыв спартанский твой космический ландшафт.А поклониться каменной Медузелишь избранным дано – так за алтарьне каждого пускают. Разве – музыпо кружевным полам, да пара стайнетопырей. А в карстовых глазницахзвучит орган. Не поросли бы мхом!И как бы мне в сердцах не разразитьсянаивно-назидательным стихом…
«Этот город накроет волной…»
Этот город накроет волной.Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы —перед вольной летящей стенойпобледневшие нервные гномы?Наши статуи, парки, дворцы,балюстрады и автомобили…И коня-то уже под уздцыне удержим. Давно позабыли,как вставать на защиту страны,усмирять и врага, и стихию,наши мысли больны и странны —графоманской строкой на стихире.Бедный город, как в грязных бинтах,в липком рыхлом подтаявшем снеге,протекающем в тонких местах…По такому ль надменный Онегинвозвращался домой из гостей?Разве столько отчаянья в чаеежеутреннем – было в начале?На глазах изумлённых детейпод дурацкий закадровый смехпроворонили землю, разини.Жаль, когда-то подумать за всехне успел Доменико Трезини.Охта-центры, спустившись с высот,ищут новый оффшор торопливо,и уже нас ничто не спасёт —даже дамба в Финском заливе,слишком поздно. Очнувшись от сна,прозревает последний тупица —раз в столетье приходит волна,от которой нельзя откупиться.Я молчу. Я молчу и молюсь.Я молчу, и молюсь, и надеюсь.Но уже обживает моллюскдень Помпеи в последнем музее,но уже доедает слизнякчистотел вдоль железной дороги…Да, сейчас у меня депрессняк,так что ты меня лучше не трогай.Да помилует праведный судсоль и суть его нежной психеи.Этот город, пожалуй, спасут.Только мы – всё равно не успеем.
«Жить можно, если нет альтернатив…»
Жить можно, если нет альтернатив,с их жалостью к себе и пышным бредом.Скажи, когда сбиваешься с пути —я здесь живу. Не ждите, не уеду.Вдруг, ни с чего, поймёшь как дважды два —тебя приговорили к вечной жизни —когда плывёт по Горького трамвай —одинадцатипалубным круизным…А в небе лето – аж до глубины,до донышка, до самого седьмого —акацией пропитано. Длинныпериоды его, прочны основы,оно в себе уверено – плывётгондолой ладной по Канале Грандеи плавит мёд шестиугольных сотдля шестикрылых, и поля лавандыполощет в струях, окунает в знойи отражает в колыханье света.Так подними мне веки! Я давноне видела зимы, весны и летаи осени. Послушай, осени,взгляни – и научи дышать, как надо!…Свой крест – свой балансир – начнёшь ценить,пройдя две трети этого каната.В клоаке лета, в транспортном адустрочить себе же смс неловко,оформить то, что ты имел в виду,в простую форму. Формулу. Формовкастихий в слова и строки допоздна —и смежить веки в неге новой сутры.И выскользнуть из мягких лапок снак ребёнку народившегося утра.
«Истеричный порыв сочинять в электричке…»
Истеричный порыв сочинять в электричке,свой глоточек свободы испить до конца,внутривенно, по капле, ни йоты сырцане пролить-проворонить, чатланские спичкине истратить бездарно. Побегипо ошибке – а значит, для муки,тянут почки, укрытые снегом,как ребёнок – озябшие руки.На замке подсознание, ключик утерян,не дано удержать себя в рамках судьбы —лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмериттвой полёт и гордыню, смиренье и быт.Я вдохну дым чужой сигареты.Частью флоры – без ягод и листьев —встрепенётся ушедшее лето —опылится само, окрылится,и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным.Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста.Но в узоры сплетаются бренность и вечность,жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота.Этот калейдоскоп ирреален —под изорванным в пух покрывалом —вечно старые камни развалин,вечно юные камни обвалов.Это раньше поэтов манила бездомность,а сегодня отвратно бездомны бомжи,этот жалкий обмылок, гниющий обломокбогоданной бессмертной погибшей души.Страшный след, необузданный, тёмный,катастрофы, потери, протеста,и в психушке с Иваном Бездомнымдля него не находится места.Не соткать ровной ткани самой Афродите —чудо-зёрна от плевел нельзя отделить.Кудри
рыжего дыма растают в зените,на немытом стекле проступает delete.Но в зигзаги невидимой нитьюмягко вписана кем-то кривая.Поезд мчится. И музыка Шниткеразрушает мне мозг, развивая.
«Диктат языка начинается с табула расы…»
Диктат языка начинается с табула расыи школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, —стряхнув твои вздохи, эпитеты, блёстки и стразы,лучом неподкупным и строгим ложится строка.Симфония звуков, оттенков и запахов лета,тебе одному предназначенный смайлик луны…На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,и снова вернётся с жужжащим нытьём рикошетаунылая правда твоей ницшеанской страны.В глубинах фрактальной мозаики листьев каштанапроступит на миг – что сумею, в себе сохраню,увижу, где хуже – да видимо, там и останусь.Сбегу – мир не выдаст однажды открытую тайну,она не случайно доверена мне – и огню.Но сколько ни лей эталонную мёртвую воду,ничто не срастётся – и дальше пойдём налегке.Ни Чёрная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волганас не научили – что ж толку в той музыке колкой,тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,– но слабенький звон несквозной переклички имён…Со скрипом немазаным тронется жизни телега,востребован стих некрещёным моим поколеньем,как тонкая ниточка рвущейся связи времён…Диктует язык – и уже раскрываются створкимоллюска души – ну, дыши, будь живее, чем ртуть,и выпусти джинна пружину из тесной подкорки, —я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.Откуда свобода у тех, в чьём роду крепостные?Дурная генетика в нас – и бессильны волхвы.Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,всё тише пасутся стада на просторах России,планета Саракш разместилась внутри головы.Язычество многим даётся само, от природы,а для христианства не вызрели свет да любовь.Подняться над собственным опытом робкие пробы —и есть твой полёт, твоё поле, твой вектор – за строгийдиктат языка, и что это случилось с тобой.
Ушедшему лету и новому фонтану на набережной
Слабо? О том, как мириады… нет, много, ладно, миллионы — лианы, радуги, дриады, в твоём сознанье воспалённом — здесь, наяву, потрогать можно и не обжечься – но – не примут в свой светлый танец весь промокший будь даже балериной-примой —смешно и думать. Просто внемли, благоговей, вбирай, наполни все капилляры, жилы, нервы. …вольны – дискретны — снова волны…О том, что не фонтан – умеешь, а тут – фонтан! И ты бессилен взгляд оторвать гипноз важнее нет ничего вот разве синью пунцовой вглубь чернеет небо чего ж ещё? – вода струится сливается, дробится в небыль и возвращается сторицей как те слова… сто леопардов, лиловых золотых зелёных —их ловят дети – прыгать, падать, глотать осколки брызг солёных спеши, пиши его с натуры насколько хватит ямбов, красок, его сложнейшей партитурыне исчерпать речёвкой страстной, и этот хор – его кантаты, их бесконечное кипенье — вода – пылающие кудри, о, детвора на карусели вот так смеётся, пенье статуй, огня, занявшегося пеной, всем водопадом перламутра в тебя впадает воскресенье
Александру Соболеву
Искандер, эти рекитесны и горьки для того,кто привык родниковой водойутолять свою жажду.Как ручьи ни чисты,кто вступил в эту реку однажды —не отмоется,нет иорданской волны. Бисер твойрассыпается, не успеваешь сыграть, ни догнать,ну их к чёрту, такие игрушки.Немало народуне заметили сами,когда же лишились огняв благородном стремлениивыйти на вольную воду.Только там, за буйками,всего лишь трясёт и тошнит,ничего больше нет.Те, кто плавает в мелкой посуде,застолбили фарватер,развесили всюду огни,незаконнорождённых (как Фет) даже слушать не будут.Постоянно рублю каждый сук, на котором сижу,и пытаюсь взлететь,отвергая позор притяженья.Получается изредка —неосторожным движеньемприоткрыть над собойчьей-то воли бездонную жуть.Эту чашу медовуюпёрышком не исчерпать,все, кто был,лишь притронулиськ терпкому лунному краю.Для Сизифа камней неподъёмных повсюду хватает,и нетленной солёной колонной висит снегопад.В каждой осени —новый обет избежавших клише.В каждом омуте —тихие черти волшебной свободы.Камень, брошенный в воду,всегда попадает в мишень,в самый центр кругов,с трепыханьем по левому борту.
«А снег так и не выпал. Он кружил…»
А снег так и не выпал. Он кружилнад городом в сомненье и смятенье,носился над землёй неверной тенью,но не упал. Лишь холодом до жилночь пробрало. Жестокая звездабесстрастно щекотала гладь бетонки,а снег, потупясь, отлетел в сторонкуи выпал в Нальчике. Чужие поездавдруг осветили – человек лежитв кювете. Но такому контингентуне вызвать «скорую», как будто чья-то жизньотмечена печатью секонд-хенда.Я откуплюсь от нищих и бомжей,всем – по монетке. Спи, больная совесть.Сам виноват. Смеркается уже,пора домой, пока есть дом. А повестьего проста. Сам виноват. Не я.Перед собой. А я – не виноватаперед собой? Тащить-тяжеловато.Невыносима лёгкость бытия.А снег нас не прощает. Наши сныне смяты ни виною, ни любовью.Он где-то засыпает – до весны —и ангел засыпает в изголовье.
3. Ласточке
Твой мир огромней моего,стремительнее, необычней,не зная слов – куда еготы воплощаешь духом птичьим?Не зная музыки – во чтоты проливаешь слёзы, как тыне задохнёшься красотой,её простым и дерзким фактом?