На речных берегах
Шрифт:
Заселив сначала низовья Усмани, беглые норки и их потомство стали быстро осваивать берега реки Воронеж, верховье водохранилища, появились на территории Воронежского заповедника. Это стремительное завоевание новых угодий происходило под охраной охотничьего закона, запрещающего промысел норки в бассейне Дона. И опасения за судьбу европейской норки и живого ископаемого — русского выхухоля оправдались: давно не видно местной норки, а учет поголовья выхухоля показал, что в этих местах его популяция держится на волоске. Обрели нового врага водоплавающие и околоводные птицы. Остающиеся зимовать на маленьких полыньях утки, лысухи, поганки обречены, если их обнаруживает норка. Утки после первой потери еще спасаются бегством, а лысухам и чомгам, если нет простора для разбега, нет спасения: норка всех переловит ночами.
Однако в поведении норок, которые родились в неволе, остался довольно
Как-то по перволедью на одном из усманских плесов рыболовы едва успевали таскать из лунок ершей, мелкую плотву, окуньков-маломерок. И никто в азарте этой охоты не заметил, как в переплетении корней под обрывистым бережком появилась бежевая норка с розовым носиком и розовыми глазами. Щурясь, словно спросонок, на яркое солнце, она постояла на задних лапках, а потом уверенно поскакала к рыбаку, который сидел поближе, схватила еще не застывшую плотвичку и с рыбешкой в зубах исчезла среди корней. Вскоре снова вышла наружу и опять направилась к раскиданным по льду рыбкам. Но хозяин быстро сгреб их сапогом в кучку, а зверьку протянул только что вынутого из воды живого окуня, посвистев при этом, как свистят собаке. Норка безбоязненно и даже как-то вежливо взяла подношение, отнесла его в нору, а потом еще раз десять подбегала к рыбаку и не получала отказа. Кое-кто в шутку улюлюкал ей вслед, но она не пугалась и прыти не прибавляла. Унеся последнего окуня, норка не показывалась до самого вечера. Но когда на льду никого не осталось, она и еще двое поныряли в незамерзшие лунки и порыбачили сами.
Всю зиму норки больше не появлялись, и нигде не было видно их следов: ведь мог кто-то позариться на шкурки доверчивых зверьков. Однако с началом летнего сезона, когда заядлые удильщики заняли на рассвете любимые места, у того самого обрывчика из росной травы вынырнула изящная светлая норка, безбоязненно остановилась около сапога рыболова и выжидающе посмотрела ему в глаза. У человека, наслаждающегося в такие минуты своим единением с природой, завороженно глядящего на поплавки, но успевающего заметить, как мимо пролетает синим огоньком зимородок, как плывет в воде отражение полусонного коршуна, как редеет над рекой туман, не может возникнуть противоестественное желание поймать, пугнуть или ударить стоящего рядом зверька с удивительно серьезным, но не заискивающим выражением аккуратной мордочки. Такого гостя можно только угостить, и первый пескарик, еще не успевший уснуть в садке, осторожно, чтобы не оборвалось восстановленное знакомство, был преподнесен норке. Контакт между полудиким животным и человеком закрепился маленькой рыбешкой так прочно, что в конце концов вслед за норкой-матерью к рыбаку стали подходить и ее детеныши.
Сбегают из неволи обычно молодые норки, у которых осенью сильна неугасшая тяга к расселению с родительской территории, тяга к поиску новых, незанятых мест. У взрослых животных это стремление подавлено, и для них клетка под навесом милее норы на речном берегу. Они отказываются от предоставленной им свободы, словно не зная, что с ней делать.
В июне 1978 года Центральное телевидение, готовя программу «В мире животных», проводило съемки на Воронежском водохранилище. Но кроме лягушек, чаек, гнезда с сорочатами да ручного коршуна заснять никого не удавалось. А поскольку речь в передаче шла о взаимоотношениях беглых норок и выхухоля, решили попросить цветного зверька в зверосовхозе. От нас не потребовали никаких гарантий, а сказали: «Снимете — вернете. Сбежит — мало ли их сбегает?».
На лугу, рядом с дорогой, нашлось подходящее для съемки местечко: огромная, времен войны воронка от пятисоткилограммовой фугаски. Чистое зеркало воды с десятком водомерок, цветочки турчи по кругу, кустик ольховый на склоне и плотный ковер из низенького клевера-пустоягодника. Спрятаться некуда, и любопытных поблизости нет.
Оператор выбрал крупного фотогеничного жемчужного самца-трехлетка, который должен был выглядеть эффектно и на воде, и на зеленой траве. Приехали, подождали, пока свет будет получше, а потом зверовод по команде «Пускай!» откинул дверцу клетки и подтолкнул зверя к воде. Тот извернулся на месте по-змеиному и вопросительно глянул на человека: за что, мол. Но все- таки его заставили переплыть воронку. Сделал он это артистически: плыл хорошо, по сторонам посматривал, на берег выходить не торопился. А выйдя, оглянулся на нас: что дальше делать, ребята? Удирать не собирался, никакого испуга не проявлял, но плавал только по принуждению, нырять же отказался, как мы ни старались его заставить. Наплававшись, самец забился под ольховую веточку и лег там
У норки всегда добродушно-любопытное выражение, но хватка острых зубов мертвая. Жертва, сопротивляясь, может тащить хищницу за собой, но вырваться ей не удастся, и победа везде остается за норкой — на суше, под водой и под землей.
На разливах
Толст и крепок был речной лед. Сто дней ковала зима холодный панцирь. Казалось, что весне с ним быстрее, чем за месяц, не справиться. А вышло так, что уже через неделю после ее прихода у берегов, у камышовых островов было немало чистой воды. Час от часу становились шире эти закраины и промоины, и опускалась на них самая ранняя водоплавающая птица то в одиночку, то парами, то косяками и станицами. Одни стаи, утомленные перелетом, останавливались на короткий отдых, для других это был конец пути.
Ночью летели пернатые путники и, увидев внизу волу, садились сами и звали других. Наверное, торопились сесть птицы, потому что неведомо откуда к реке полз густой туман. Под утро он, холодный, сырой и тяжелый, затопил до краев широкую долину и лес по обеим ее сторонам, и все, кто должны были лететь дальше, остались на месте.
Сквозь белесую мглу едва проглядывали темные пятна разводий, доносились приглушенные голоса невидимых гусей и уток. Но как только на мутном небе светлым кругом обозначилось солнце, туманная пелена стала редеть, и на воде и на льду показались силуэты птиц. Около большой промоины, положив шеи на широкие спины, стояли крепконогие гуси. Охорашивались головастые, белощекие гоголи, рядом с каждым — его золотоглазая гоголюшка. Подремывали, лежа на спокойной воде, кряквы: расписные селезни бок о бок со скромными уточками. А посреди полыньи, опустив на воду короткие хвосты, как заведенные, тесной кучкой плавали красноголовые нырки, или седыши. В стайке нырков не было ни единой самки.
Они прилетают позже, дней через семь-восемь после самцов, и не все сразу. Их встречу с заждавшимися селезнями можно назвать торжественной. Прилетит одна — ее встречают все. Выберет она какого-то одного, но никто не постарается доказать, что именно он достойнее других. И плавает по плесу эдакая невидная уточка в почтительном окружении сорока черногрудых красавцев-селезней, словно заколдованная принцесса и сорок ее братьев-близнецов. Куда она, туда мгновенно поворачивают все без толкотни и ссоры. Взлетит она — и взлетает вся стая. Будто дал каждый обет верности ей.
Но несколько раз на день в группах седышей происходит неожиданное и непонятное: сделав несколько проплывов, утка внезапно останавливается, кладет голову на спину и закрывает глаза. То ли она на самом деле засыпает, то ли это особый прием, чтобы немного побыть одной, потому что вся ее роскошная свита в ту же минуту без недоумения рассыпается, отплывая в стороны. Не зная, чем заняться, одни селезни тоже ложатся в дрейф, подремывая, другие наперегонки плывут на другой край плеса, куда, кажется, прилетела еще одна утка, другие терпеливо плавают поодаль. Они следят за своей уткой и, едва она, услышав новый звук, поднимет голову, оглядываясь, устремляются к ней. Но утка уже снова сунула клюв в перья, и чем ближе подплывают селезни, тем большая неуверенность или замешательство овладевают ими. Наконец, разглядев, что утка задремала снова, они останавливаются, не смея приблизиться к ней. Однако двое все-таки проплывают мимо и осторожно и негромко свистят — «фьиии-ифф»: а вдруг... Но утка не хочет просыпаться, и они оставляют ее в покое.
Эта птичья галантность поразительна: стоит только самке положить голову на спину — сколько бы ни было с ней селезней, а их бывает до полусотни и более, все как один отплывают, начинают нырять, уплывают или улетают в другие свиты. Проснулась — и уже вокруг нее плавают самые верные. Те, что следуют за уткой, повторяют ее движения, плывущие впереди то и дело оглядываются, стараясь уловить, в какую сторону намерена свернуть их избранница и повелительница.
Вздумается самке подплыть к другой группе, все селезни туда же, и никто не выразит ни малейшей неприязни друг к другу: нет ни соперников, ни соперниц. Ни одного грозного движения, никаких угрожающих звуков. Только время от времени, прибавляя ходу, кладут селезни толстые шеи на воду, опускают хвосты, и тогда за каждым на тихой воде «усами» расходятся две низенькие волны. Линии «усов» пересекаются друг с другом, как стрелки станционных путей, когда смотришь на них из окна вагона набирающего скорость поезда.