На росстанях
Шрифт:
— Завтра на рассвете приду сюда навести порядок под ветровалом, чтобы придать ему первоначальный вид, — сказал Лобанович и добавил: — Все же, Янка, интересно жить на свете.
— По этому случаю я придумаю афоризм.
На следующий день утром, перед тем как отправиться в Столбуны, пожимая на прощание приятелю руку, Янка проговорил:
— Смерть — начало новой жизни.
IX
Спустя некоторое время, накануне двух праздничных дней, снова пришел Янка Тукала. Хотя Лобанович воспринимал "афоризмы" своего друга как более или менее удачные шутки, но над последним: "Смерть — начало новой жизни" — он невольно задумался. Что имел в виду Янка? И пришел к выводу, что под
Верно ли разгадал "афоризм", Лобанович так и не спросил Янку, потому что тот, навестив через неделю друга, принес довольно важные новости. На один праздничный день в Менске назначалось конспиративное собрание представителей разных революционных подпольных организаций. Приглашались и уволенные учителя. За два праздничных дня вполне можно было съездить в Менск и возвратиться назад. Друзья не знали, стоит или не стоит охать, хотя послушать людей из подполья очень хотелось. Более всего учителей беспокоило то, что они под надзором полиции и своей поездкой могут "засыпать" собрание. Но их брался отвезти один подпольщик, с партийной кличкой "Шэра-Сенька", имевший опыт в делах конспирации. Решили ехать. Янка для храбрости, чтобы подбодрить самого себя, воскликнул:
— "Пустился Микита в волокиту, так иди не оглядывайся", — как хорошо сказал Ничыпар Янковец.
С некоторым волнением сели друзья в вагон менского поезда. Шэра-Сенька посоветовал держаться в поезде, среди незнакомой публики, по возможности просто, естественно, не напускать на себя серьезной озабоченности и не пускаться в разговоры с разными пронырами, любителями поговорить.
В полдень наши путешественники приехали в Менск. Шэра-Сенька дал им адрес того дома, в котором должно было проходить собрание. Он посоветовал добираться поодиночке, сначала конкой, а затем пешком. Нужный приятелям дом находился на Комаровке. Тогда это была далекая окраина города, его околица, где высился старый сосновый бор, а из-за деревьев выглядывали то здесь, то там ладные простые домики, построенные на городской лад. Хозяева сдавали их дачникам. В одном из таких домиков и должно было состояться тайное совещание. Шэра-Сенька сообщил и пароль для входа в конспиративный дом: "Поклон от Шэра-Сеньки".
Первый сел на конку Янка Тукала. Андрей дождался следующей. Друзья уговорились встретиться возле дома, чтобы войти туда вместе. Еще издалека заметил Лобанович друга. Янка с безработным видом прогуливался по улице, отдалившись на значительное расстояние от заветного домика, который он заранее высмотрел. Хотя друзья немного побаивались и бросали украдкой подозрительные взгляды на людей в котелках, но Лобанович не мог удержаться, чтобы не пошутить.
— Поклон от Шэра-Сеньки, — сказал он тихо другу.
— Смотри, чтобы не было поклона от "котелка", — еще тише ответил Янка: тогдашние шпики царской охранки обычно ходили в котелках.
Друзья немного побродили, а потом, озираясь украдкой по сторонам, шмыгнули во двор. Встретил их сам Шэра-Сенька.
— Надо передавать поклон или нет? — пошутил Янка, чтобы придать себе немного смелости.
— Можно и без поклона, — усмехнулся Шэра-Сенька.
На вешалке в передней висели две "буржуйские" шляпы, чье-то добротное пальто из дорогой материи, женская шляпка и несколько кепок. Гости также сняли свои убогие пальто и фуражки. Шэра-Сенька повел друзей в комнату, предварительно постучав в дверь. Дверь тотчас же слегка приоткрылась. В щели показались довольно длинный, тонкий нос и черные глаза Увидя Шэра-Сеньку, длинноносый открыл дверь шире.
— А, пожалуйста! — сказал молодой парень, обладатель тонкого носа, черных бровей и глаз.
За столом в комнате на самом видном месте сидел старый человек лет семидесяти, с пышной седой бородой. Он более чем кто-либо другой бросился в глаза вошедшим друзьям. Борода и обличье этого человека в какой-то степени делали его похожим на Льва Толстого. Об этом знал и сам бородатый старик и очень гордился таким сходством. Это был известный в то время народоволец. Вся семья его принадлежала к разным революционным течениям. Старый народоволец организовал нелегальный кружок из крестьян ближайших деревень. Кроме самого народовольца в комнате находились его сын, болезненный с виду человек, молчаливый, словно чем-то недовольный, и дочь. Сын безучастно смотрел куда-то в пространство, а дочь с любопытством поглядывала на новых людей. Она была уже не первой молодости, работала врачом в одной из земских больниц. Неподалеку от нее сидел довольно молодой человек с жгучими темными глазами и живым, подвижным лицом. Во время разговора, — а говорить он любил и говорил громко и уверенно, — весело посмеивался, а когда он смеялся, то смеялось все его лицо, глаза и губы, причем верхняя губа поднималась вверх и открывала десны с крупными, крепкими зубами. Фамилия его была Кондакович. Если народоволец гордился сходством со Львом Толстым, то Кондакович славился личным знакомством с Короленко.
Тон беседе, видимо, задавал старый народоволец. Создавалось впечатление, что здесь шел оживленный разговор и прекратился он только с приходом Янки и Андрея, новых в этой компании людей. Шэра-Сенька познакомил их с народовольцем и с другими лицами, находившимися в комнате. Старик поднял глаза из-под нависших седых бровей, окинул учителей беглым взглядом.
— Прошу садиться, — проговорил он и показал на диван.
— Да, учительство — сила, — заметил Кондакович. — Немецкие учителя устроили французам Седан, они победили Францию.
Замечание было совсем некстати, и высказанную Кондаковичем мысль никто не поддержал. Народоволец помешал ложечкой чай, отпил глоток, причмокнул два раза губами, лизнул языком уголки губ.
— Это верно, — отозвался он. — Всякая разрозненная сила, собранная воедино, связанная крепким обручем и направленная к единой цели, творит чудеса. Это всегда надо иметь в виду.
Для Кондаковича слова народовольца были той соломинкой, которая сразу же превращается в целый мост к большому разговору. Он считал себя высокоинтеллигентным человеком и выдающимся оратором. Кондакович как-то сказал о самом себе, что когда он выступает с речью, то говорит взволнованно и горячо и его иногда нужно сдерживать.
— Святая правда! — подхватил он слова народовольца. — И беда только в том, что не так легко сплотить разрозненные, как вы справедливо говорите, силы. Вот, к примеру, нас, революционно настроенных людей, собралось здесь не так много, а такой бесспорной, для всех ясной и приемлемой основы, платформы, на которой мы остановились бы все как один человек, нет. Один понимает дела и события общественной жизни так, другой — иначе. Отсюда и разных течений у нас много. Более того. Вот, скажем, я принадлежу к Беларусской социалистической грамаде. В нашей организации своя специфика — сюда присоединяется национальный момент. Но и мы, грамадовцы, не во всех взглядах сходимся. Да это, может, и не беда: чем больше в букете цветов разных оттенков, тем богаче букет.
— Ну, а если в букете будут одни только красные розы, то, как, по-вашему, такой букет будет бедным? — перебила оратора дочь народовольца.
Кондакович весело засмеялся всем своим лицом, показав крупные желтоватые зубы.
— Вопрос, Вера Анатольевна, и дамский и в то же время философский, — ответил он и хотел было снова пуститься в какие-то длинные рассуждения, но в эту минуту в комнату вошли еще два человека.
Оба они были здоровяки, широкие, громоздкие. Первый — брюнет, плечистый, с пышными черными усами, немного косоглазый: один глаз смотрел, как говорится, на Москву, другой — на Варшаву. На вид ему было лет за тридцать. Другой — еще шире в плечах и выше ростом, с добродушным лицом, с большой головой, светловолосый. Оба они собирались редактировать разные издания. Чернявый намечался если не в редакторы, то в заместители редактора первой беларусской газеты, которая должна была начать выходить в ближайшие дни. Фамилия его Власюк. Ни к какой партии он не принадлежал, называл себя "независимым хуторянином", хотя целиком разделял программу Беларусской социалистической грамады. Другой, также будущий редактор нового журнала, но уже иного направления, был социал-демократ Кастогин. В менской прогрессивной газете он поместил свою аллегорическую сказку под названием "Пень". Люди объединились и выкорчевали из земли пень, который очень мешал им. Под пнем подразумевался царь. Царские чиновники докопались до смысла сказки. Газету закрыли, издавать новую не разрешили, а сам Кастогин на время куда-то исчез.