На росстанях
Шрифт:
Все ставни в квартире почему-то были плотно закрыты. Власюк зажег лампу. Лобанович незаметно разглядывал просторный адвокатский кабинет, в котором стояло несколько шкафов с книгами, главным образом по адвокатской специальности.
— Садитесь, дядька Андрей! — показал Власюк на мягкое кресло возле стола. — Я быстро приготовлю чай, или гарбату [Гарбата — чай]. Как лучше сказать по-беларусски — чай или гарбата?
— Как ни назовешь, все будет хорошо, лишь бы вкусно, — ответил шуткой Лобанович.
— Да не единым чаем жив будет человек. Поищу
Власюк то исчезал, то появлялся, готовя ужин. Всякий раз он говорил что-нибудь, отпускал шутки, сам смеялся густым басом.
— Дом этот как раз помещается на Полицейской улице, под носом, можно сказать, у полиции, а ближе к полиции — оно смелее и спокойнее.
Наконец ужин был приготовлен. Хозяин поставил на стол чайник и накрыл его старой адвокатской шляпой, чтобы чай лучше настоялся. Затем достал из шкафа тарелку с черствыми ломтиками хлеба, вытащил кусок колбасы немалой давности, и тоненько порезал ее.
— Всякая еда куда вкуснее, если со вкусом подана. Что? — говорил Власюк, не очень торопясь с ужином. Уже в самом конце поставил "крючок" горелки, разлил ее поровну в чарки.
— Ужин небогатый, зато демократический. Что? Так выпьем и за наше знакомство и за новую беларусскую газету! — Власюк торжественно поднял чарку.
Выпили. Взяли по кусочку хлеба и по ломтику колбасы.
— Как смотрите вы, дядька Андрей, на выход в свет первой беларусской газеты? — спросил Власюк.
— Для меня это такая радость, такое счастье, что я боюсь даже верить в то, что такая газета может выйти, — взволнованно проговорил Лобанович.
— Выйдет, выйдет! — уверенно сказал Власюк. — Уже и материала собрано столько, что и в номер не вместишь.
— Рад, очень рад и от всего сердца приветствую рождение нового издания, первой газеты, которая будет выходить на беларусском языке! Я не раз думал, что для беларусского народа давно нужен такой орган печати, который на языке народа, на материнском языке, обращался бы к нему со словом правды. Но какое слово правды скажете вы ему, если за правду в тюрьмы сажают? — спросил Лобанович, и в тоне его вопроса слышались страх и тревога за судьбу родного слова.
Власюк разгладил свои пышные черные усы, взглянул на Лобановича косыми глазами.
— Ничего, дядька Андрей, не беспокойтесь и не бойтесь. Мы, беларусы, хитрые, черта обманем. Каждую статью, предназначенную для печати, мы будем согласовывать с юристами: можно ее помещать или нельзя, чтобы сохранить газету? Будем писать так, чтобы комар носа не подточил. Мы собираем и объединяем вокруг нашей будущей газеты сознательных беларусов, лучшие силы народа. Вот я и вас приглашаю в нашу артель.
— Я от всей души готов работать, сколько хватит сил, на благо общего дела, — ответил Лобанович. Ему было очень приятно, что его приглашают на такую важную работу, только брало сомнение, нет ли здесь какой ошибки, недоразумения. — Но чем я заслужил то, что вы приглашаете меня на работу в газете? И почему вы ищете именно меня, — вы так сказали? — спросил он.
Власюк закурил папиросу, покосился на темный уголок комнаты.
— Кое-что мы слышали и знаем про вас. Мы знаем и некоторые ваши произведения. Они не напечатаны, но ходят в народе, будто сложенные самим народом. Вот хотя бы это:
Давялося раз Гаўрыле З вескі ў горад завітаць. Чхаў пяхотай версты, мілі, Каб той праўды пашукаць.Вы это писали? Что?
— Если б такой вопрос я услыхал от следователя, то сказал бы, что не я, — усмехнулся Лобанович. — Действительно, нечто подобное когда-то я сложил. От вас же я услыхал новый вариант.
— Такова уж судьба коллективного народного творчества, — заметил Власюк. — Важно, что народ принимает основу, а делать изменения в тексте — его право. Никакой юрист под это не подкопается. Что?
— Против этого я ничего не имею, — сказал обрадованный Лобанович. А затем искренне и простодушно признался: — Знаете, Никита Александрович, я пробовал писать и по-русски и по-беларусски. Есть такое сильное желание, но сам я чувствую, что по-русски писать мне труднее и написанное выходит нескладно. Кроме того, русская художественная литература такая богатая, что проложить себе дорогу на этом поприще трудно. И как сильно надо написать, чтобы написанное тобою читали с интересом после Пушкина, Лермонтова, Крылова, Гоголя! Писать по-беларусски мне значительно легче и проще — ведь свое, родное, материнское слово сильнее затрагивает струны сердца, простите мне такое книжное выражение. Но все дороги для написанного на беларусском языке закрыты. В результате всего этого я ощущал горькую печаль. И в самом деле — зачем писать, если написанное тобой не дойдет до сердца человеческого?
Лобанович говорил искренне, волнуясь, а потому и речь его была путаная, неровная, словно походка пьяного или хромого человека.
— А сейчас, дядька Андрей, вы можете выйти на дорогу, — заметил Власюк. — И я не ошибался, когда говорил, что ищу вас.
— Я очень и очень благодарен вам, Никита Александрович. У меня сейчас такое чувство, будто я заново на свет народился… Скажите, если это не секрет, какие взгляды, ну, программу имеет в виду проводить ваша газета и как она будет называться?
— Мы еще не окрестили ее. Мы ставим себе задачу — служить беларусскому народу, бороться за его общественные и национальные права, пробуждать его сознание. А остальное я говорил на собрании. Вы слышали меня?
— Я слушал вас внимательно. Удачный пример привели относительно капусты.
— Что, здорово? — спросил Власюк и засмеялся.
— Очень метко! Только не знаю, как понравились капустные головы слушателям.
Власюк снова засмеялся.
— Это им не повредит.
Далеко за полночь Лобанович и Власюк легли спать.