На росстанях
Шрифт:
— В них сам черт ногу сломит, — заметил Янка. — Слушаешь одного оратора — и кажется, что он говорит правду. А послушаешь другого, более красноречивого, который начнет опровергать первого и доказывать правоту своих взглядов, — и выходит, что правда на стороне этого другого… Может быть, и правда, что такие колебания есть результат небольшого образования, — согласился Янка, но тут же перебил себя: — Нет, братец, не в образовании дело! Вот кадеты очень образованные люди, это все профессора, адвокаты, редакторы газет и журналов, так неужто идти за
— Не стоят кадеты того, чтобы говорить о них даже в моей Смолярне, — сказал Лобанович. — Дело в том, что кадеты — монархисты, хотя окраска у них несколько иная, чем, скажем, у октябристов или других подобных партий. Раз они стоят за монархию, какую бы там ни было, то цена им ломаный грош!
— Что правда, то правда, — согласился с другом Янка. — Все же большинство партий сходится в одном: они стоят за то, чтобы скинуть царя. Если же это так, то я согласен идти с ними в ногу и беру от них все, что способствует гибели царя и самодержавного строя. В данном случае я похож на пчелу, которая собирает мед с разных цветов, лишь бы только полнее был улей. Вот они, эти цветики!
Янка вынимает из-за пазухи пачку прокламаций, свернутых в трубку.
— Прежде всего, — говорит Янка, — надо отнести их в лес и спрятать в нашем тайнике.
Лобанович взял прокламации.
— И ты не боишься носить их? — спросил он, подмигивая Янке.
Янка засмеялся.
— Бог не выдаст, свинья не съест! А если бы меня остановили и обыскали, я сказал бы: "А я как раз иду в полицию — недозволенную литературу нашел!"
— Так бы они тебе и поверили!
— Ну что ж, купил не купил, а поторговаться можно, — в том же тоне ответил Янка.
— Это тоже правильно. Но думал ли ты, собирая вот эти "цветочки", что среди них могут быть и отравленные?
— Пока что об этом не думал. Я, брат, исхожу из принципа: что бог дал, то клади в торбу. Будет удобная минутка — переберем их и тогда отделим плевелы от пшеницы. Плевелы сожжем, а чистую пшеницу положим в житницу, как учит Христос.
— Здорово усвоил ты евангельскую науку, — пошутил Лобанович.
— Без бога ни до порога.
— А с богом хоть под пень-колоду, — в тон приятелю добавил Лобанович, намекая на потайной склад запрещенной литературы в лесу, под корнями вывернутой старой ели.
Приятели хорошо поняли друг друга и направились в лес, к заветному тайнику.
VII
Почти каждую субботу перед вечером, когда Лобанович отпускал своих учеников домой, Янка Тукала приходил к приятелю в Смолярню. Янка любил тишину и покой, царившие в глухом лесном уголке, где проводил занятия Лобанович. Встречи друзей всегда были желанными, радостными и веселыми. Янка то и дело восхищался пристанищем своего приятеля:
— Здесь, брат, словно у Христа за пазухой и не видишь ни одной полицейской рожи. Прямо рай!
Обычно Янка приносил какие-нибудь новости, интересные книжки, раздобытые в местечке, слухи, связанные с политическим положением в России, вести о намерениях прогрессивных людей — имена их не назывались — издавать новые газеты, журналы. Рассказывали — небывалое дело, — будто готовится выпуск беларусской газеты. Все эти новости приятно волновали друзей и служили богатой пищей для разговоров. Беседы часто тянулись за полночь, когда приятели уже лежали в жесткой крестьянской постели под одним одеялом. Разговор нередко превращался в обычное фантазерство, в придумывание смешных, невероятных историй, ситуаций. Приятели искренне заливались молодым, беззаботным смехом. По этому поводу Янка однажды заметил:
— Я никогда так весело не смеялся, как теперь, когда потерял школу и скитаюсь один, как волк, по, глухим дорогам.
— Вот это и хорошо, Янка, — поддержал его Лобанович. — Смех не грех, а голову не вешай.
— Но, смотри, брат, чтоб не пришлось нам плакать.
— Если наступит такое время, так что же, и поплачем. Слезы, говорят, очищают человека.
— Пусть лучше наши враги плачут, — отозвался Янка.
Когда после таких вечеров и ночлегов приятелям приходила пора расставаться, Янка постепенно становился молчаливее, замыкался в себе и вся его веселость исчезала.
— Что зажурился, дружок? — спрашивал Лобанович.
Янка словно пробуждался от сна, поднимал на приятеля серые задумчивые глаза.
— А чего мне журиться? — говорил он. — Женки нет, дети дома не плачут, да и дома нет. Я свободен, как ветер в поле. Так чего журиться?
— Нет, брат, не хитри! Признавайся, говори правду!
Янка принимал театральную позу и трагическим голосом восклицал:
— Правда может убить человека, если она не вовремя открывается!
— Кто тебе сказал это?
— Такую фразу я вычитал у Артура Шницлера! — ответил Янка и уже своим обычным голосом добавил: — Умеют же люди выражать такие интересные мысли! Почему они не приходят в мою голову!
— Если бы ты поставил перед собой задачу выдумывать такие изречения-афоризмы, то, может, они у тебя получились бы не хуже, чем у Шницлера.
— Черт его знает! Разве попробовать? — согласился повеселевший Янка.
Он еще более повеселел, когда Лобанович вдруг выразил желание прогуляться вместе с ним в Столбуны.
— Вот это голос! Почему не сходить? — подхватил Янка. — Я, может, потому и зажурился, как ты говоришь, что пришло время расставаться с тобой. Может, на почте и письма будут для тебя, — соблазнял он друга.
А Лобанович и сам думал о письмах, но приятелю сказал:
— Без тебя и мне одному тоскливо.
Они собрались и вышли из усадьбы лесника.
— Я поведу тебя новой дорогой, по которой ты еще никогда не ходил. Правда, будет немного дальше, зато новые картины развернутся перед тобой, — сказал Лобанович, поворачивая влево от переезда.