На росстанях
Шрифт:
Усадьба полковника Степанова, тополя и сад остались позади. Лобанович медленно взбирался на пригорок, самый высокий на пути из Смолярни в Столбуны. По правую руку раскинулся небольшой лесок, светлый и прозрачный, как тонкая, легкая ткань. Дорога круто и тяжело поднималась в гору по желтому сыпучему песку. Доедая крупное, необычайно вкусное малиновое яблоко — дар старого сторожа, Лобанович взошел на гребень пригорка. Широкая, многокрасочная панорама, ограниченная только голубым небом, открылась перед путником. Это было так неожиданно, так красиво и в то же время так знакомо, что путник невольно остановился.
Новые картины!.. Нет, не новые; новое только то, что любовался
Окинув взглядом всю местность, Лобанович начал присматриваться к отдельным, наиболее знакомым ее уголкам. Вот станция со всеми своими строениями — вокзал, депо, озеро за вокзалом, заросшее по краям густым, высоким камышом и аиром. Правее — мельница, а вот и дорога на Микутичи. Как шумела, гомонила она, когда не так давно, летом, веселая ватага учителей шла в школу Садовича обсуждать вопросы политики и положить начало революционной учительской организации! И как все это неудачно окончилось…
Нет, дорога на Микутичи не радует сейчас взор. Густой сосняк и можжевельник с одной стороны и ольховые кусты — с другой заслоняют ее. Дорога исчезает из глаз, не дойдя до большака, по обеим сторонам которого стоят, как старенькие бабульки, поредевшие березы. Лобанович взглянул правее вокзала. На высокой горке стояла приземистая, хорошо построенная, с претензией на красоту ветряная мельница, одинокая и словцо забытая. Ему редко приходилось видеть, чтобы эта мельница махала крыльями, и потому она казалась ему заброшенной, осиротевшей и производила грустное впечатление. Взглянув прямо перед собой, Лобанович увидел высокие башни белой церкви местечка Столбуны. Само местечко и еще одна желтая церковь заслонялись другим пригорком. Зато как хорошо видны были Панямонь и ее окрестности, хотя это местечко расположено версты на полторы дальше отсюда, чем Столбуны, по другую сторону Немана. Синявский гай, вытянутый тонкой полоской, с приподнятым одним концом, как залихватский ус молодого щеголя, прикрывал Панямонь с северо-запада. Левее и ближе к местечку сурово высилась известковая гора. Называли ее Дроздовой — по имени панямонского жителя Дроздовского, который арендовал гору и добывал известь.
Самыми высокими зданиями в Панямони были церковь, костел и синагога. Церковь и костел стояли в центре местечка, на самом высоком месте, синагога ютилась на задворках. Когда Лобанович еще в детстве впервые увидел панямонский костел издали, то своей формой это здание напомнило маленькому Андрею большого сидящего кота с задранным кверху носом. Это первое впечатление навсегда осталось в памяти. Запомнилась также и маленькая речушка, вытекавшая из-под известковой горы, развесистые вербы над нею, кузница Хаима над речушкой и сам Хаим, ловкий и умелый кузнец с черной бородой. Вспомнилась и старая мельница, гнилое озеро возле нее, ольшаник над озером, густоусеянный гнездами грачей, и неумолчный их крик.
Лобанович смотрит в сторону озера. Вот он, знакомый ольшаник, кусочек общипанной грачами рощицы! А дальше, немного левее, широкий старинный большак спешит уйти с панямонской равнины на соседнюю возвышенность, беря направление на Несвиж. Древние березы, исчезнувшие на некотором расстоянии от местечка, минуя Панямонь, снова тянутся вдоль большака, неясно вырисовываясь в синеватой дали. Как хорошо знакомы эти картины и как крепко связаны они с детством, счастливым и неповторимым!
"Может быть, придет такое время, — подумал Лобанович, — когда я и эти дни своих бездомных скитаний вспомню с удовольствием и вздохну о них".
Он двинулся дальше, спустился в глубокую и узкую долинку между двумя пригорками. И стройные башни белой церкви, и ветряная мельница, и Панямонь постепенно скрылись из виду. Когда Лобанович миновал вставший на его пути второй пригорок, перед глазами сразу возникло все местечко Столбуны с его церквами, с каменными зданиями и площадью, на которой обычно происходили шумные, многолюдные ярмарки. В центр местечка вела узкая песчаная уличка. По обеим сторонам ее убого ютились ветхие халупы местечковой бедноты. В самом начале улички чернела закоптелыми стенами кузница, где всегда стояло несколько крестьянских подвод и слышался раскатистый звон молота. Ближе к центру чаще попадались аккуратные и со вкусом построенные домики зажиточных жителей, с крашеными ставнями, с резьбой над окнами и с красиво отделанными высокими крылечками. Затем шли лавки разных сортов и с разными товарами, начиная от дегтя и керосина и кончая иголками и нитками.
Малоприметная вначале, уличка постепенно принимала вид настоящей улицы. Выводила она на просторную, мощенную булыжником площадь в центре местечка, проходя неподалеку от белой церкви и оставляя ее слева от себя. День был не базарный, и площадь почти пустовала, если не считать одиночных крестьянских колымажек, двух-трех торговок, терпеливо сидевших возле простеньких столиков под такими же простенькими, убогими навесами, да коз, бродивших по площади в поисках поживы. Наиболее ловкие из них задерживались возле возов и, став на задние ноги, выбирали сено из телег, а иные пристраивались возле лошадей и помогали им хрупать вкусную вику либо клевер.
Миновав площадь и волостное правление, Лобанович взошел на крыльцо почты. Она помещалась как раз по соседству с волостью. Довольно просторная комната разделялась невысокой деревянной перегородкой и проволочной сеткой над нею на две неравные части — собственно почту и переднюю для посетителей. За перегородкой, возле стола, сидел начальник почты, средних лет человек с коротким и широким носом, похожим на долото. Здесь же вертелся помощник начальника, знакомый Лобановичу белобрысый парень, которого за глаза называли Цвилым [Цвилый — заплесневелый]. Это был малообразованный чиновник с претензиями на интеллигентность и остроумие, — правда, остроты и шутки плохо удавались ему. За перегородкой стояло несколько шкафов с почтовыми делами и бумагами, с разного рода корреспонденцией. В проволочной сетке были проделаны небольшие оконца, через которые принимались заказные письма, продавались марки, выдавались письма и посылки.
В передней толклось несколько посетителей, Лобановичу бросилась в глаза одна старуха. С растерянным видом она обращалась то к одному, то к другому из посетителей, но от нее отмахивались, как от надоедливой мухи. А ей только нужно было, чтобы кто-нибудь прочитал письмо, которое она получила здесь, на почте. Она обратилась и к Лобановичу. Пришлось удовлетворить бабкину просьбу. Отыскав поспокойнее уголок, Лобанович тихо, чтобы слышала только старушка, прочитал ей письмо. Та слушала и плакала, хотя причин для плача в письме не было.
Улучив минуту, Лобанович окликнул Цвилого:
— Иван Павлович, день добрый!
Иван Павлович поднял глаза из-под толстых, припухших век, — видимо, ночь он провел в веселой компании.
— А-а! — оживился он, увидев Лобановича. — День добрый, день добрый, педагог без педагогики!
Иван Павлович веселым смехом сам воздал должное своему остроумию.
— Посмотрите, пожалуйста, нет ли мне писем до востребования?
— Посмотрим!
Иван Павлович перелистал стопку писем.