На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Традиционный день семинаров. Обсуждал Андрея Коротеева с его безукоризненной по стилю, но еще не имеющей собственного дыхания прозой. Вот появится ли оно, это неизвестно. Анне Кузнецовой все это нравится, но здесь общность глубинной душевной недостаточности. Проза — это еще и собственный характер, и настоящий ум. Проза Андрея почти дотягивает. Но это «почти» может никогда, как и бывает в искусстве, не возникнуть.
Тем не менее, семинары — это отдых. В присутствии бухгалтеров Кости и Ирины Николаевны имел перед семинаром изматывающий разговор с Шапиро по реструктуризации его долга. Еще до этого Володя Харлов спросил меня, не стал ли и я окончательно антисемитом.
Вечер. Смотрел по ТВ, как наша элита властно ластится к Путину. Этот, конечно, не устоит. Пока на сегодняшнем вручении каких-то трендов какой-то главный конструктор, имя которого я не расслышал, но имя которого обязательно найду и впишу, уже назвал Путина «Владимиром Красное солнышко». Неплохо. Все жду появления Марка Захарова. На НТВ Киселев злобно начинает кампанию оппозиции против нового президента. И, как всегда, ничего хорошего по поводу советского времени. Киселева я понимаю, он защищает только свои немыслимые доходы. Доходы всегда защищаются убежденно.
Прочел статью в «Труде» о немыслимых привилегиях для Ельцина-пенсионера. Это цена Путина за президентство. Он, конечно, не сдает своих, но это то, против чего я всегда буду протестовать. Здесь заведомая возможность нарушать должностным лицом закон. А почему под этот закон попадает жена и дочь? Здесь дорожка к ненаказуемой почти легальной коррупции. Уже появилась газетная заметка, что правша Путин тем не менее носит наручные часы на правой руке. Тут же сообщается, что наша элита тоже часы принялась носить на правой.
Поздно вечером звонил Вартанов. В редакции «не понимают» мою заметку. Что же здесь понимать, когда она написана с мыслью о переделе собственности. Здесь я не боюсь крови. Если собственность, которая принадлежала мне, попала бы в управление и приносила бы общий доход, на который жили бы медицина и образование, это одно. А она — просто украдена, вывезена за рубеж, и на этот доход живут какие-то темные люди, притворяющиеся порядочными. Собственно здесь два момента моего несогласия с властью.
29 марта, среда. Утром ездил на суд Миши Науменко. Это на Зоологической улице. Адвокаты говорят, что ему дадут лишь условно. В деле уже отсутствует пачка динамита, на револьвере и пакетике с героином никак не могут найти его собственных отпечатков пальцев. Ганна, мать Миши, рассказала, как этот самый героин и взрывчатку искали: сначала люди все это нашли в тех именно местах, в которые положили, а потом в комнату ввели телевизионщиков и собаку, которая все это должна была отыскать, а телевизионщики зафиксировать. Миша очень неуравновешенный парень, тюрьма не лучшим образом на него повлияла. В камере находилось до 70 человек. Спали валетом в три смены. Был разговор о суде и адвокатах. Милые адвокатессы ездят на «мерседесах». О суде не пишу. Вот с чего надо начинать всю реформу. Суд и медицина — вот что по-настоящему страшно. В нашей поликлинике нет гинеколога и нет рентгена. Суд отложили почти на месяц. Судья не хочет вести дело при съехавшихся с разных сторон корреспондентах, которые хотят поглядеть на сатаниста.
Читаю в «Иностранке» перевод Игоря Болычева Готфрида Бенна, его документальные эссе о жизни. И прекрасно переведено, и текст изумительный. Этот знаменитый писатель в 1933 году в Германии, когда оттуда уехали все прогрессивные писатели, остался. Для нашего времени это очень значительно, как некий исторический пример. «Художник — духовно утонченная личность, по природе своей аполитичная и настроенная против войны, — попадает в водоворот истории и как-то вынужден с ним бороться. Как быть? Определенного ответа на этот вопрос нет у художника ни для самого, ни для окружающих; его положение зыбко, неопределенно или — говоря одним словом, которое мне лично очень не нравится — трагично. Вот, скажем, заметки Гете о войне и сражениях, в которых ему доводилось участвовать, согреты настоящей теплотой: но это его личные впечатления, и он не мог предвидеть, какие гибельные перспективы открываются перед его потомками».
Бенн очень хорошо пишет о демократических песнях и о том, что либеральные декларации ничего не решают в истории. В истории все определяет только воля и решимость.
В Думе голосование по поводу законности первого указа Путина о неприкосновенности бывшего президента. «За» около 130 голосов, против — необходимых для того, чтобы подать в Конституционный суд, — 250. Либералы и Кириенко, так много говорившие об отмене депутатской неприкосновенности, здесь — за привилегии бывшему президенту. Пресса с радостью сообщает о том, что коммунисты потеряли контроль над Думой.
Я кожей чувствую, как мы возвращаемся в старое сталинско-советское время. Этого я не боюсь. Но время это будет без мелкого, но кровавого произвола.
30 марта, четверг. Неинтересная суетливая тусовка весь день. Приезжал Витя Симакин и Женя Луганский, у всех свои дела, потом бумаги. Жуткий обвалившийся на Тверском фасад, угроза, что могут возникнуть неприятности со столовой из-за новейших порядков, мысли о том, как надо делить новую премию, потом ученый совет. Перед советом Владимир Федорович Огнев — председатель Международного Литературного фонда, с которым всегда борются патриоты, вручал шесть стипендий нашим студентам и слушателям ВЛК. Спасибо. Это всеобщая страсть как-то примкнуть к регулярно действующему институту и процессу. Шесть этих стипендий ничего не решают, но создают приобщенность к общему делу.
Был Володя Бондаренко. Вызревает еще один сын, его надо устроить. Привез вырезки из газет с сочинениями ребенка, буду смотреть. Как всегда, привез и свою газету «День литературы». Этот номер посвящен Володе Личутину, его 60-летию, редакция (как дилетанты, а как не филологи) его очень любит за слово, которое мне кажется довольно искусственным. В газете приветственный стишок Ст. Куняева. Цитирую конец: «Слегка похож на домового, он у таежного огня, ворчливо, нудно и сурово перевоспитывал меня. Кричали гуси на болоте, и голос филина сквозь снег пророчил нашему Володе богатство, славу, долгий век…. У нас есть Сегень и Распутин, у нас есть Есин и Крупин, но вспомнишь — есть еще Личутин, и ахнешь — «ай да сукин сын!»
По утрам я все еще немного работаю над Лениным, подчитываю рукопись, думаю о том, как ее собрать, как расставить главы.
3 апреля, понедельник. Сначала занимался опозданиями студентов, с премиями коллективу, выколачиванием денег из ДИССа — фирмы-арендатора, всеобщим воровством, всеобщей хитростью, желанием обмануть, во что бы то ни стало бюджетное учреждение, выхватить свое.
Вечером поехал представлять нашего студента Сашу Коровкина, его пьесу «Король и капуста». Вишневская куда-то укатила и попросила меня заменить ее в этом представлении. А это значит — прочитать пьесу, обдумать ее, сидеть все время на нервах — ведь надо что-то сказать зрителям, найти интонацию.