На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
Вечером ездил с С.П. и Барбарой на спектакль в театр А. Вилькина «Вишневый сад». Это два действия по Ионеско и Беккету. В этом и заключается единственный смысл нашего времени: за четыре дня я смотрю четвертый — и такие разные — спектакли. И ничего от этого не меняется. Опять спектакль превосходный. Мне иногда кажется, что Вилькин довольно крепко дописывает именитых авторов. В этом семейном предприятии очень хорошо играет и дочь, и мать О.А. Широкова. Обидно, что я приехал без цветов. Зал, как и на предыдущих спектаклях, полон. Я связываю это с постоянным враньем телевидения и усталостью от него.
Снился Сережа Кондратов. Надо ему позвонить, как он там? В «СК новости» написали, что «издательство «Терра» на этот раз не сопроводило Главный приз фестиваля денежным
Вечером поздно по ТВ шла передача о 93 годе. Самое любопытное в этом — формулировка Сатарова «О необходимости расстрела Белого дома и путча перед возникающей возможностью приватизировать многомиллиардную собственность Союза». По ТВ в открытую говорят о фальсификации референдума о конституции.
17 марта, пятница. На ночь глядя, просматривал прекрасный журнал «Новое литературное обозрение». Его редактирует Ирина Прохорова, говорят, что деньги на журнал дает ее брат, банкир. К сожалению, весь журнал прочесть не могу, хотя это увлекательнее, нежели читать какую-нибудь мелкую художку и уж тем более студентов. В 40-м номере заинтересовался статьей А.И. Рейтблата «Русские писатели и III отделение». Ничего нового здесь в тенденции, кроме массовости этой «писательской службы», для меня нет, но какие имена приводит автор.
«В середине 1840-х гг. Ф.И. Тютчев установил контакт с III отделением, пытался наладить систему русской контрпропаганды за рубежом, для чего подал через III отделение царю специальную записку». Опять цитата: «В июле 1831 г. Пушкин пишет Бенкендорфу следующее характерное прошение: «если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностью и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере способностей…» ничего не поделаешь, писатель всегда жмется к власти, к достатку. Был, оказывается, связан с третьим отделением Загоскин. Дальше я приведу еще одну занимательную цитату. Автор статьи говорит о неком Борисе Михайловиче Федорове, журналисте, поэте, прозаике и драматурге. Судя по всему, это старая модель какого-то жившего в наше время поэта-лизоблюда. Вот что автор о нем пишет: «Придерживался он и устаревшего понимания социальной роли писателя как клиента при патроне, меценате, обязанного воспевать своего покровителя и подносить ему плоды своей музы. Его формулярный список испещрен записями о поднесенных членам царской фамилии произведениях и полученных за это подарках. Так, за поднесенное императрице Александре Федоровне в 1826 г. сочинение «Чувства Россиянина при вести о кончине Александра I» он получил в подарок золотую табакерку, за представленную ей же в 1827 г. книгу «Детский цветник» был пожалован бриллиантовым перстнем, за стихотворение на рождение великого князя Николая Александровича в 1843 г. вновь получил бриллиантовый перстень, за стихотворение на рождение великого князя Владимира Александровича в 1847 г. — еще один, за стихотворение по случаю юбилея великого князя Михаила Павловича в 1848 г. — золотые часы и т. д. Но Б. Федоров не ограничивался императорской семьей. Точно так же он посвящал стихи сенатору, адмиралу Н.С. Мордвинову и брал деньги за подносимые экземпляры» (Нов. Литобозр. № 40, стр. 179). Здесь все можно транскрибировать по-другому. Заменить кольцо с бриллиантами на ордена и медальки, высочайшие благодарности на путевки в санаторий и безочередное получение машины «Жигули» и — вперед!
В старом 38-м номере я прочел прелестную рецензию О. Коростылева на книжку профессора Агоносова «Литература русского зарубежья». Это огромный том в 500 страниц. Я уже давно не читал ничего столь уничижительного. После такой критики надо собирать ученый совет и снимать с человека звание. С чувством глубокого удовлетворения позвонил Ю.И. Минералову и зачитал избранные цитаты. Теперь переношу их в дневник. Делаю это еще и оттого, что в свое время любезный профессор проехался по двум аспирантам, делавшим доклады о моих работах.
«Дружелюбный джентльмен М. Осоргин предстал «анархистом и ярым антисоветчиком. А жена Синявского Мария Розанова, как выяснилось, родная дочь того самого Василия Васильевича Розанова, что скончалась в 1919 г. А ведь по виду никак не скажешь, что ей под девяносто!»
«Есть все же какой-то уровень числа погрешностей, превышение которого переводит книгу в новое качество. В данном случае любые максимальные нормы превзойдены в разы, в масштабах прямо-таки космических».
«Много несуразного было в советской системе книгоиздания, однако же и положительные стороны были. Учебник с таким количеством неточностей и явно неверной информации вряд ли мог бы не только дойти до магазинных полок, но и пройти рассмотрение высших инстанций. О том, что разрушен этот аппарат, сама система предварительной оценки учебных изданий, стоит только пожалеть. И повздыхать о тех временах — прошлых или будущих — когда учитель может взять в руки учебник без недоверия и опаски».
Теперь по времени поднимемся вверх. Днем встречался с дирекцией Стружских вечеров в Македонии. Встреча проходила по инициативе Минкульта. Вся приехавшая ко мне тройка — люди немолодые. Уходят последние люди, которые еще владеют русской культурой. Напоил коллег чаем, и разошлись, взаимно довольные друг другом.
В музее Ермоловой был на маленьком спектакле по «Бесам» Достоевского. Мне было интересно.
19 марта, воскресенье. Возможно, что для дневника я уже иссяк. Пишу с неохотой, скорее принуждая себя, нежели с удовольствием. Подчиняясь, скорее, рациональной необходимости — я действительно много вижу и многое замечаю, — эмоциональной волне. Скорее, из честолюбия, чем по собственной спокойной воле.
День прошел бестолково и трудно. Хорошо, что с утра написал отрывочек для газеты, который пойдет, как обычно, ниже. К одиннадцати заехал Федя, и мы с ним отправились на Пятницкую, где в прямом эфире Виктор Калугин час интервьюировал меня для «Народного радио». Сама передача и интервью были плоскими, я говорил довольно затертые для меня слова. Интересным было только то, что когда я как-то очень обтекаемо дал отпор некой прорвавшейся по телефону гражданке — она говорила, что советский строй убил Мандельштама, мучил Пастернака, довел до самоубийства Цветаеву, при советском строе сидел Шаламов, когда я очень деликатно стал говорить об издержках каждого времени и вспомнил Генриха VIII и его канцлера Томаса Мора, — то целую отповедь этой даме дал другой радиослушатель. Он сказал, что при этом строе они стали поэтами и писателями и при этом же строе стали сомневаться и начали быть строем недовольны. Сказал дорогой товарищ все это убедительно и весомо.
Вторым любопытным моментом оказалась статья в февральском номере журнала «Москва» Наташи Ярцевой, с которой я вместе работал. Статья называется «На развалинах радиоимперии». Здесь много интересного, а главное, есть попытка и сформулировать, и сохранить из былого. Много для меня дорогих имен. В частности, Зои Николаевны Люстровой, Лиды Кирпичовой, Сони Давлекамовой. Эти люди многому меня в свое время научили. Вспомнила Наташа Бориса Дубинина и наверняка специально выпустила имя Эмиля Григорьевича Верника — отца двух московских плейбоев Верников. Я выписываю кусочек, касающийся меня.
«В 70-е годы литдрамой заведовал будущий известный писатель, а тогда просто весьма энергичный молодой человек, очень успешно делающий карьеру, — Сергей Есин. Его кипучий темперамент сотворил в редакции мини-перестройку, но с тоталитарным уклоном: он переворошил множество старых записей, вытаскивая на свет пылившиеся «в запасниках» шедевры (как, например, потрясающее чтение А. Твардовским своей поэмы «Дом у дороги»), часть классики вообще переписал заново с современными мастерами, не боясь парадоксальных сочетаний. Так, Михаил Царев читал Пастернака, Вячеслав Тихонов — Брюсова, Анатолий Папанов — Тютчева (это была его творческая заявка), Иннокентий Смоктуновский — пушкинского «Евгения Онегина». Именно в это время ведущее место в программах редакции заняла рубрика «Писатели у микрофона», доставлявшая много хлопот и сотрудникам, и начальству: столько было различных идеологических табу, предписаний и прочего!