На сцене и за кулисами
Шрифт:
Как бы то ни было, я никогда не гастролировал в балагане и потому нечего о нем много распространяться. Однако театр, в который я поступил и который во всех отношениях был больше похож на балаган, чем на настоящий театр, мне совсем не понравился. Мы останавливались в самых маленьких городках и давали представления в залах или больших комнатах, нанятых для этой цели на несколько дней. Специальных зданий для театра нигде не было, и потому, приезжая в какой-нибудь город, мы мечтали заполучить думскую залу, но так как мечты оставались одними мечтами и думской залы нам не давали, то удовлетворялись большими комнатами или даже деревянными сараями. Все декорации сцены и бутафорские принадлежности мы возили с собою, во всем же остальном полагались на умение местных плотников. Освещение состояло из одного ряда свечей, приклеенных вдоль рампы, а взятый напрокат рояль
До сих пор я почти не знаком с членами этой труппы, потому что все это такие люди, с которыми никому не желаю иметь какие-либо сношения. Следующие два короткие отрывка из писем достаточно характеризуют эту труппу:
«Дорогой Джим! Я погнался за материей и схватил призрак (я не столько горжусь оригинальностью этого сравнения, сколько меткостью, с которой она характеризует мое настоящее положение). При первой же возможности я брошу эту труппу и приду попытать счастья в Лондон. Мое сильное желание играть роли молодых премьеров тотчас же исчезло с того момента, как я увидел нашу премьершу, как всегда бывает, жену нашего антрепренера. Ты себе представить не можешь, какая это жирная и противная женщина; всегда с грязными руками и ногтями, невыносимо потеющая в течение всего спектакля. Она в три раза толще меня, и если бы публика, перед которой мы играем, обладала хоть малейшей тенью юмора, то наша любовная сцена сделалась бы мишенью всевозможнейших острот и шуток. Вот бы потешилась над нами наша лондонская галерка. Мои руки, когда я обнимаю эту толстуху, достигают только до половины ее спины, а когда мы обнимаемся, то меня совершенно не видно публике, так как она заслоняет меня своей тушей. В одной сцене она падает в обморок и мне надо уносить ее за кулисы. Слава богу, что эту пьесу не часто ставят.
Но как тебе это нравится? Она заявляет, что я играю недостаточно страстно и что, при таких условиях, у меня никогда не будет хорошо выходить роль любовников...»
«….В понедельник я приезжаю в Лондон. Оставаться здесь дольше немыслимо. Положительно не знаю, что и делать; на прошлой неделе я получил всего только шесть с половиной шиллингов, а на позапрошлой одиннадцать; между тем театр дает всегда полный сбор.
Наш антрепренер очень ловкий человек; благодаря своим оригинальным и кричащим афишам он заманивает публику в свой театр и ловко дурачит ее те несколько дней, которые мы остаемся в каждом городе.
Для примера привожу тебе целиком одну такую афишу:
Разрушенная мельница на берегу Мертвого озера.
Грэс Мервин думает, что встретил друга, но находит врага.
Гарри Баддан вспоминает былые дни.
— Отчего ты меня не любишь?
— Оттого, что ты злой человек.
— Так умри же!
Борьба на краю пропасти!!
— Помогите!
— Никто тебе не поможет.
— Ты лжешь, Гарри Баддан, я здесь.
Рука из могилы!! Гарри Баддан находит свою смерть!!!
Вот каковы бывают провинциальные афиши.
Но какие бы деньги ни зарабатывал антрепренер, мы их все равно не видим и не получаем. Он останавливается в лучших гостиницах, а мы должны закладывать последний сюртук, чтобы заплатить за паршивенькую меблированную комнату.
Но не только с актерами так низко поступают антрепренеры, еще лучше они обманывают авторов театральных пьес. В нашем репертуаре есть две пьесы, обе имеющие большой успех у публики, но за которые автору до сих пор не заплачено ни одного пенса. Во избежание недоразумений с этими авторами, наш антрепренер переменил в этих пьесах заглавия и места действующих лиц. Таким образом, ни сам автор, ни друзья его (если только у писателя могут быть друзья) никогда не узнают этой пьесы, а если и узнают, то все равно сделать ничего не могут.
Какая несносная вещь — это огнестрельное оружие на сцене! Вчера вечером я чуть было не ослеп из-за него, до сих пор сильно болят глаза. По-моему, актеры всегда должны стрелять в воздух. Это единственное спасение, если сцена маленькая; правда, выходит довольно смешно, что человек падает и умирает оттого, что другой выстрелил в луну, но что же делать, если с этими пистолетами всегда выходят какие-нибудь истории. То они совсем не выстрелят, то стреляют туда, куда не следует. Вообще, на них никогда нельзя положиться. Вы приставляете пистолет к самому лбу кого-нибудь из актеров, говорите — «умри», и с этими словами спускаете курок; но пистолет дает осечку, и человек не знает, что ему делать — умирать или нет.
Он решает подождать, пока вы выстрелите второй раз; вы стреляете вторично, и пистолет дает вторую осечку. Тут только вы замечаете, что бутафор забыл надеть пистон, и убегаете за кулисы. Оставшийся на сцене актер думает, что все кончено, и потому, не дожидаясь вас, падает и умирает. Вы бежите уже с надетым пистоном и хотите его убить, но находите его распростертым на полу.
В нашем театре нет никаких костюмов. Поэтому на какие только хитрости и ухищрения не заставляет пускаться нужда и необходимость. Ты себе представить не можешь, до чего дошла наша изобретательность доставать и придумывать себе костюмы. Мой старый сюртук с белым жабо и кружевами вокруг рукавов, которые нашивает мне перед спектаклем одна молодая девушка, служит мне, когда я играю роли франтов в старинных комедиях; когда надо изображать французского солдата, я отворачиваю назад передние фалды и прикрываю их красной клеенкой. Пара белых рейтуз вполне заменяет лосины; когда же надо изображать испанского заговорщика, я обыкновенно выпрашиваю у своей хозяйки скатерть…»
В конце октября я приехал в Лондон и первым долгом пошел в мой старый театр на Суррейской стороне. Там я нашел совсем новый состав актеров и нового антрепренера, который, однако, знал меня и сейчас же принял к себе в труппу на молодые роли за то, что у меня была одна совсем новенькая пара платья. Но не успел я пробыть здесь и одной недели, как антрепренер разорился и театр закрылся. Должно быть, его окончательно разорили те двенадцать шиллингов, которые он заплатил мне в субботу вечером. В понедельник утром в театр пришли какие-то люди и отвинтили газовые рожки; антрепренер сказал, что не может больше содержать театра, и отпустил нас на все четыре стороны.
Тогда я с двумя или тремя актерами этой труппы отправился в Ист-Эндский театр, который открывался на очень короткое время также по случаю приезда одного известного всему миру актера. Это был по счету сороковой известный всему миру актер, имя которого я слышу в первый раз. Вследствие этого пришлось сделать заключение, что я очень неразвитой человек и что мое образование в области сценического искусства и всемирных знаменитостей, очевидно, сильно хромает.
Устройство этого театра было довольно оригинальное, так как вход был сделан через ресторан, принадлежащий хозяину театра, но наша маленькая труппа была вполне гарантирована от этого искушения, потому что со всех нас вместе едва ли можно было собрать один шиллинг. Мои финансы были в самом плачевном состоянии. От нескольких фунтов, которые у меня были до поступления на сцену, после того как я накупил себе театральных костюмов, а также истратил на переезды с места на место и т. д., у меня осталось несколько жалких шиллингов. Я чувствовал, что придется распрощаться со сценой, но решил бороться до последней крайности, чтобы избегнуть обычных возгласов: «я говорил, что так будет», «я знал, что рано или поздно тебе придется бросить эту пустую затею», которыми так любят награждать и доводить нас до бешенства наши друзья и приятели.
Желающих поступить в этот Ист-Эндский театр было видимо-невидимо. Но мне почему-то повезло, и я был принят в этот театр, где встретил нескольких знакомых из балаганного театра, которых я покинул; они, очевидно, пришли к тому же заключению, что и я, то есть что нельзя прожить, получая несчастных десять шиллингов в неделю. Театр был открыт только две недели, и за это время ничего особенного не случилось, кроме одного неприятного инцидента со мною, которого я никогда не забуду. Дело в том, что меня страшно осмеяли, а все по вине идиота-режиссера. Давалась мелодрама; действие происходило в каких-то неведомых странах, и потому режиссер настоял, чтобы я надел самый гнусный и безобразный костюм. Я знал, что меня поднимут на смех, и мои ожидания сбылись. Только что я появился на сцене, как вдруг на галерке кто-то громко спросил: «Что это такое, Билл?» Затем другой голос ответил: «А вот угадай, будешь молодцом».