На сцене и за кулисами
Шрифт:
Многие люди говорят, что надо «быть тем характером, который изображаешь на сцене». Это заведомый абсурд, и ни один здравомыслящий человек не станет серьезно советовать подобные глупости. Представь себе целую труппу, забывшую, что она играет на сцене, и воображающую себя людьми, которых ей поручено олицетворять. Конечно, они станут говорить и делать только то, что им покажется естественным, и когда будет, по их мнению, естественно и натурально; а в результате получится, что они или заговорят все вместе зараз, или никто ничего не будет говорить. Подобный энтузиазм никогда не будет преклоняться перед ничтожными требованиями сценической иллюзии. Подобные актеры будут шагать через рампу и падать на головы оркестра, облокачиваться на горы, забывая, что они нарисованы на полотне. Действительно, это будет грандиозное представление, хотя, к счастью, очень непродолжительное. Во всяком случае, придется посылать за полицией, не дожидаясь конца первого акта, потому что, в противном случае, первый
— Милостивые государи и милостивые государыни! Я должен извиниться перед вами за то, что сегодня моя труппа не может в полном составе участвовать в представлении. Вчерашнее исполнение актерами своих ролей было так реально, что сегодня в живых остались только комик и актер для всякого амплуа. Но в нашем распоряжении имеется много трупов, поэтому при помощи их, а также при благосклонном участии вышеупомянутых двух актеров мы сделаем со своей стороны все возможное.
Даже изучая и репетируя роль в своей комнате, никто не должен ни на один момент стараться отождествлять себя с олицетворяемым лицом. Даже самые великие актеры, создавая характер, никогда не забываются и не воображают себя кем-то другим. Одни только сумасшедшие могут думать, что они не то, что есть на самом деле, а какие-то фантастические личности. Но ведь сумасшедший — больной человек со страшно развитым воображением и большой впечатлительностью, благодаря которым он может понимать и проникать во все человеческие мысли и чувства, поэтому, нарисовав в своем воображении характер человека, которого хочет олицетворять, он может проследить все нюансы ума этой воображаемой личности, при всех возможных обстоятельствах и положениях.
Но такая впечатлительность не годится для сцены. На театральной сцене должен господствовать ум, свободный от всех подобных безумных идей. Все, что нужно для хорошей игры, так это — точное повторение того, что выучено у себя дома, и затем полное хладнокровие и хорошая память с того момента, как поднят занавес. Конечно, актер должен чувствовать, что играет. Чувство есть душа сценического искусства, она увлекает зрителя; это тот огонь, который Афродита вдохнула в Пигмалиона. Но это чувство скорее дело памяти, чем всего остального…»
В другом письме я писал:
«…Прошлую пятницу меня много вызывали. Я играл ту же роль, в которой нашему первому любовнику подбили и испортили глаз, а он играл роль злодея, который хочет зарезать меня во сне (резонер ушел от нас после такого несчастья). Все шло очень гладко; я лежал на кушетке в глубине сцены, а он подкрадывался ко мне с ножом в руках. Я лежал как ни в чем не бывало и ждал только реплики, чтобы вскочить, как вдруг открыл глаза и увидел наклонившегося надо мною Р. Может быть, и вправду я совершил по отношению к нему какую-нибудь несправедливость?
«Он хочет отомстить мне за то, что я занял его место; он изуродует меня так же, как и его изуродовали», — с быстротой молнии пронеслось в моем воображении. В тот же момент я вскочил с кушетки и вырвал нож из его руки.
Мы стояли друг против друга, тяжело дыша и пожирая друг друга взорами; он покраснел как рак и дрожал от гнева как осиновый лист. Не знаю, сколько времени простояли бы мы в таком положении, если бы наше внимание не было отвлечено опускающимся занавесом. Все было сыграно по пьесе до тех пор, пока я не отнял у него нож. Затем я должен был схватить его за шиворот, сказать несколько заключительных слов и прижать к земле. Но наша сцена вышла гораздо эффектнее.
Нас вызывали несколько раз и поздравляли с успехом.
— Хотя вы и пропустили весь конец, — сказал режиссер, — но все-таки сыграли очень хорошо. Очевидно, ваши нервы были в страшно возбужденном состоянии. В общем, сцена прошла очень живо и естественно.
Ни я, ни Р. не решились сказать режиссеру, что это была не игра…
Я ушел отсюда и поступил в маленькую странствующую труппу на роль молодого премьера. Следуя совету Горация [2] , я смотрел на это место, как на удобный случай проявить свои способности и таланты, и потому ухватился за него с руками и ногами. С этою целью я уложил в воскресенье утром все вещи, обошел всех знакомых в городе, чтобы пожать им на прощание руки (ведь мало есть на свете людей, с которыми бы вы не желали попрощаться без некоторой доли сожаления), и при бледных лучах заходящего летнего солнца и звоне церковных колоколов сел в поезд; паровоз засвистел, запыхтел и, тяжело громыхая колесами, тронулся со станции. Я стоял в окне и смотрел, как бледнеет и исчезает из моих взоров, а также и из моей жизни этот город, в котором я прожил некоторое время, и его обитатели.
2
Я не знаю, давал ли когда-нибудь Гораций подобные советы, но говорю так на всякий случай, во избежание возражений. — Примеч. автора.
Воскресенье —
В особенности же хорошо путешествовать в воскресенье людям, имеющим такую вещь, как совесть; надо откровенно признаться, что в ранние дни моей юности я, к несчастью, принадлежал к числу таких людей. В общем, неприятная штука эта совесть, вечно сварливая, находящая во всем недостатки и вмешивающаяся не в свои дела. У нее нет никаких общественных инстинктов. Во время этих несносных воскресных путешествий она ни минуты не дает мне покоя и все пилит и пилит меня без конца. Если в одном со мной вагоне сидит против меня какой-нибудь пожилой господин, мне кажется, что он с укоризной глядит на меня и в душе ругает за то, что я выбрал для своего путешествия праздничный день. Мне моментально становится стыдно самого себя, и я чувствую себя несчастным на всю неделю. Но мне никогда не приходит в голову такая простая мысль, что этот господин не имеет ни малейшего права укорять меня, так как сам совершает то же преступление, что и я. Затем я начинаю сам себе выдумывать всякие пытки и задаю себе тупые вопросы: что бы сказала моя тетка, если бы увидела меня теперь сидящим в вагоне? Конечно, я отлично сознаю, что никаких существенных последствий от того, что скажет старая женщина, быть не может, однако чувствую некоторое неудовлетворение и даже сильное угрызение совести. Мне так и кажется, что все смотрят и указывают на меня с презрением пальцем. Внутренний голос шепчет мне на каждой станции: «Если бы не такие презренные люди, как ты, то все эти носильщики и сторожа преспокойно дремали бы теперь в церкви», а стоит только засвистеть локомотиву, как тот же мучитель добавляет: «Вот видишь, из-за тебя и из-за таких скотов, как ты, этот бедный, переутомленный машинист должен работать, вместо того чтобы греться на солнышке у себя в деревне, одетый в лучшее, праздничное платье».
Мои товарищи обыкновенно в таких случаях уверяли всех, что едут навестить своих больных родственников; я охотно последовал бы их примеру, если бы не эта несносная корзина. Даже богатая фантазия газетного репортера не могла бы объяснить, зачем брать с собою такую громадную корзину величиною с добрый комод. Я мог бы сказать, что везу больному из Лондона деликатесы, но, конечно, никто не поверит этому и только даром пропадет такой хороший предлог для лжи.
Но не одни только совестливые люди такого мнения о путешествиях по воскресным дням. Да и вы, мой дорогой читатель, найдете их неприятными. Куда девается обычная суета, которой сопровождается каждое путешествие по железным дорогам? Где платформы, переполненные снующим народом, где огромные груды багажа? Куда девались газетчики? Буфеты принимают совершенно другой, печальный вид, и даже буфетчицы становятся еще неприступнее и строже. Наконец, вы достигаете цели своего путешествия и находите, что город как будто вымер. Вы спешите скорее по безлюдным, опустевшим улицам в гостиницу, но там никого не находите; вы отправляетесь в залу и сидите там в ожидании, когда, наконец, появится какое-нибудь живое существо. Приходит коридорный, и вы чувствуете сильное желание броситься ему на шею и рассказать все свои заботы. Вы стараетесь занять его разговором, чтобы он не ушел и не оставил вас одних, но ничего не помогает: на все расспросы он дает вам самые лаконичные, короткие ответы и быстро исчезает из комнаты. Тогда вы отправляетесь гулять по городу. На улицах темно и безлюдно, и вы возвращаетесь домой в гостиницу в еще более печальном настроении, чем вышли оттуда. Вы приказываете подать ужин, но не дотрагиваетесь до него и от нечего делать ложитесь рано спать. Заснуть вы сразу не можете, переворачиваетесь с боку на бок и думаете, какой вам завтра подадут счет; потом засыпаете и видите во сне, что хозяин гостиницы подал вам ужасный счет в 128 фунтов 9 шиллингов и 4 1/2 пенса, за что вы убиваете его на месте и, ничего не заплатив, убегаете из гостиницы в одной ночной сорочке».
Глава XVII
Балаганный театр
Новый театр, который я удостоил своим присутствием, очень походил на балаган. Знай я это раньше, конечно, никогда бы в жизни не принял такого ангажемента. Этот театр только на один градус выше и лучше обыкновенного балагана, о котором я мечтал с самого детства, и теперь сожалею, что не могу подвизаться на его подмостках. Я давно порывался узнать поближе этот самый фантастический и романтический уголок театрального мира, но всегда мне мешали не зависящие от меня обстоятельства. Балаганная жизнь — все равно что цыганская жизнь в Богемии. С общественной и артистической точки зрения, балаган, конечно, находится в самом низу драматической лестницы, но в смысле интереса и приключений он стоит на самом верху ее.