На скамейке возле Нотр-Дам
Шрифт:
– А вы, мадам?
– Нет, я только встречаю.
– Как жаль, мадам, – он окинул Мари тем одновременно вежливым и восхищенным взглядом, каким большинство мужчин смотрят на хорошеньких женщин, и я почувствовала что-то вроде малюсенького укола ревности. Про меня бы он так не сказал. И одновременно с этим я поняла, что его взгляд – это не только мое впечатление о внешности Мари. Пожалуй, она не просто хорошенькая, хоть уже, так сказать, и «в возрасте». В ней есть нечто, что привлекает мужчин и чего нет во мне. Я посмотрела на Лену. Есть ли это в Лене? Я не поняла. Мне показалось, что тоже нет. Лена была самая обычная, и только эта ее темная косыночка в веселенький цветочек придавала ей какое-то сельско-пейзанское очарование.
Парень в желтой майке пригласил всех в автобус.
– Вам нужно сначала устроиться в гостиницу, а потом поедем ко мне, – сказала Мари. – Я живу совсем рядом с Эйфелевой башней. Очень удобно – вечерами я могу читать, не включая свет.
Трансферист, прислушивающийся к ее словам, заметил:
– Это очень удобно, мадам, экономия электричества. Но, наверное, нужно иметь плотные шторы, чтобы свет не мешал ночью?
– Мне не мешает. Я хотела бы поехать с вами и подождать моих девочек в гостинице.
– Конечно, мадам! – Трансферист оглядел нас с Леной, как будто желал убедиться, что мы с ней достойны такой чести, и повел всю группу в автобус. Он хотел посадить Мари на первое сиденье поближе к себе, но она со скромной элегантностью отвергла его приглашение и прошла в самый хвост автобуса. Как раз туда, куда хотела бы сесть я.
– Садитесь с Леной. Вам, наверное, есть о чем поговорить, – и я с невежливой настойчивостью отодвинула Мари на ряд вперед. Она насмешливо взглянула на меня, но ничего не сказала, действительно села с Леной, а я устроилась у окна в одиночестве. Там, где хотела, в последнем ряду, и где окна наполовину были задернуты занавесками. И, когда автобус тронулся, я вдруг незримо почувствовала того, кто раньше сидел рядом со мной.
В тот ранний вечер, в который в квартире Мари раздался телефонный звонок из Москвы, она оказалась дома совершенно случайно – вот так оказываются наказуемы слишком ранние уходы с работы. Но Мари как раз не была халтурщицей и лентяйкой. Опять-таки случайно в тот вечер вырубился Интернет в ее небольшой конторе, и месье Дюпон, которому она верно служила уже лет семь и с которым вместе поднимала его фирмочку, оптом закупающую и доставляющую разнообразные сувениры во всевозможные парижские ларьки, отпустил ее домой. Мари была одновременно и секретаршей, и логистиком, и специалистом по рекламе, но зарплату получала только одну. Мари теперь сносно говорила еще на трех языках, кроме родного, так что Дюпону при необходимости она заменяла еще и переводчицу. Поэтому он и согласился отпустить ее пораньше. Но, несмотря на загруженность, Мари вовсе не жаловалась на свою жизнь. Платили ей, даже учитывая одну зарплату, неплохо, мужа у нее уже давно не было, детей тоже… Однако тем приятней обещал быть для Мари свободный вечер. Впрочем, Мари не считала себя одинокой. У нее была Лулу – маленькая беленькая собачка – лохматая и не особенно породистая, зато преданная хозяйке всем своим собачьим сердцем. Лулу было уже порядочно лет – никто не знал сколько, потому что она перешла к Мари по наследству – вместе с квартирой. Хозяева продавали квартиру с условием, что новая хозяйка возьмет их щенка, сами они куда-то уезжали. И когда Мари пришла за ключами, она увидела Лулу, вжавшуюся в угол возле входной двери. Казалось, собачка поняла, что она останется, когда другие уедут. Мари стало ее жаль. Она взяла ее на руки и стала говорить с ней по-русски. Собачка поняла слова утешения. Они стали неразлучны. Вернее, Лулу, будто понимая, что хозяйке необходимо работать, легко переносила одиночество в квартире по будним дням, но в воскресенье… О, воскресенье принадлежало безраздельно ей и Мари. В воскресенье Лулу категорически возражала, если Мари куда-то уходила без нее. Мари иногда даже казалось, что в ее отсутствие Лулу тщательно изучает календарь – так безошибочно она выделяла именно воскресенье из целой недели рабочих дней. Воскресенье было праздником для Лулу. В воскресенье они поздно вставали, валяясь вдвоем в постели сколько хотели. Потом шли пить кофе на крышу. Да, да. Из квартиры Мари, как и из некоторых других квартир этого дома, был выход на крышу. Крыша была поделена на небольшие отсеки перегородками, вроде тех, которыми у нас перегораживают лоджии в многоквартирных домах. Кстати приобретение этой квартиры Мари считала своим основным жизненным успехом. Иногда Мари задумывалась, чем еще она могла бы похвастаться в жизни? И как-то получалось, что, в общем, ничем. Ее внезапное и неожиданное замужество, казавшееся дома волшебным, быстро окончилось счастливым разводом без всяких сожалений. Уже через несколько месяцев совместного проживания муж произнес весьма обидную для ее слуха фразу: «Какие-то вы, русские, странные – не понимаете обычных вещей». И поскольку тут же оказалось, что своей молодой русской жене он предпочитает старую французскую любовницу, Мари с грустью констатировала, что она, наверное, действительно чего-то не понимает в их отношениях. И поскольку у мужа на поверку не оказалось ни денег, ни какого-то более-менее прочного положения, и это он, наоборот, рассчитывал, что Мари сразу же, чуть ли не с первых дней ее пребывания в новой стране начнет искать работу, что в принципе было невозможно, разве что как сразу пойти в уборщицы, Мари, может быть, даже несколько прагматично рассудила, что, по-видимому, ей лучше сразу расстаться с ним, не дожидаясь появления детей, и отправиться самой в свободное плавание. Лучшей доли – в смысле нового мужчину – Мари искать не хотела, к тому же ей было просто некогда. Переменив несколько работ, она наконец нашла Дюпона, взяла кредит в банке и купила вот эту свою крошечную студию с выходом на крышу. Сейчас кредит был практически уже выплачен, но Мари не хотела брать новый. Ей нравилась ее квартирка. Нравилась она и Лулу. И к сорока годам Мари как-то успокоилась. Решила, что будет жить спокойно, свободно, делать, что хочет, лишь бы была вместе с ней Лулу. О возрасте Лулу Мари предпочитала не думать.
Вот так они и жили возле самой Эйфелевой башни в районе современной застройки, очень напоминающей московские шестнадцатиэтажки, неподалеку от площади Трокадеро. Конечно, это не Пасси и не авеню Бурдонне, на которой звон колокола церкви Дома инвалидов сливался весной с гудением шмелей. В ней кроме так называемого холла площадью семнадцать метров был еще крохотный открытый кухонный отсек и ванная комната с настоящей ванной. В ванной стояла газовая горелка, а в кухне не было большой плиты – она не помещалась, а только маленькая плиточка. По московским меркам, квартирка Мари была даже меньше, чем хрущевка, но Мари и Лулу были совершенно довольны своим положением. Мари очень нравилось жить на самом верху, на шестнадцатом этаже. На крыше, на крошечном участке бетона, Мари разместила кадушку с рододендроном, в апреле бешено покрывающимся махровыми желтыми соцветиями. Вдоль перил у нее располагались горшки с вечно зеленым плющом и геранью, и, когда герань отцветала, плющ живописно оплетал стену и решетку балкона, как в средневековых замках. Иногда в веточках плюща запутывались какие-то насекомые, и тогда Лулу с гавканьем бросалась на них. Когда было солнце, Мари выносила на крышу складное кресло и загорала. Лулу грелась возле нее на специальном коврике, а в жару пряталась в тень балконной решетки. Когда Мари пила лимонад, Лулу просила сливки, которые Мари покупала специально для нее. В дождливую же погоду по воскресеньям они обе любили где-нибудь пообедать. Для этого они ехали на автобусе до вокзала Монпарнас или на такси в район площади Одеон или Люксембургского сада. Мари тогда смотрела на дождь за окном, на идущих мимо нее прохожих. Она заказывала себе утку, выпивала бокал красного вина и чашку кофе. Лулу утиное мясо не любила, поэтому довольствовалась собачьим паштетом, припасенным для нее специально. Мари иногда курила, а Лулу, обожавшая запах тонких сигарет, лежала у нее на коленях, согреваясь от газовой горелки, и согревала своим теплом Мари.
Мари не любила вспоминать Москву. Что там делается сейчас, она не очень представляла. Родителям она, конечно, звонила. И раз или два они даже приезжали к ней в гости, но люди они были не очень привыкшие разъезжать по заграницам (как и Машина мама), поэтому внутри семейного круга все считали Машу отщепенкой. В те дурные годы, в конце восьмидесятых, когда наивные люди ходили по улицам с приемниками в руках, чтобы слушать передачи с очередных партийных съездов, Маша была ребенком. На ее долю хватило и очередей, и неразберихи в умах, и темноты на улицах, и красных пиджаков быстро обогащающихся нуворишей. Приехать в Москву ее не тянуло, несмотря ни на какие завлекательные рассказы. Два раза в год в отпуск Мари ездила к морю – на Лазурный Берег или на Майорку. Номинально она, конечно, была в курсе, кто теперь у нас президент, но как зовут премьер-министра или какого другого руководителя – понятия не имела, да ее это и не интересовало. Она жила делами своей фирмы и своей кудлатой Лулу. Впрочем, если собачий возраст можно бы было пересчитать на человеческий, то оказывалось, что Лулу была много старше Мари. Кстати, это было заметно и по ее нраву: она еще меньше, чем хозяйка, заглядывалась на кобелей, а если хвостатый кавалер и привлекал чем-нибудь ее внимание, то дело, как правило, ограничивалось вежливым обнюхиванием. Таким же манером и Мари вежливо улыбалась мужчинам, но в жизнь свою никого больше не впускала. После мужа и еще до появления у Мари квартиры и Лулу было несколько любителей русской экзотики, но все романы с французами кончались для Мари неудачно. Она не отказывалась от знакомств, но, в конце концов поняв, что русский и французский характеры совмещаются плохо, решила не кидаться на первых попавшихся знакомых. Русские же эмигранты почему-то вообще Мари не прельщали. Да и по совести говоря, кого-то, действительно заслуживающего внимания, чтобы впустить в свою жизнь, у Мари так и не оказалось. И будучи от природы не очень темпераментной, она решила не тратить нервы, по принципу – от добра добра не ищут. Вот при каких обстоятельствах свалился на Мари звонок из Москвы. Маша поговорила с Лениной мамой, пожала плечами в недоумении и стала листать календарь, выясняя, какой это будет день недели. В рабочий день Мари поехать просто бы не смогла, но наш приезд пришелся на воскресенье. В принципе, Ленина судьба ее не очень интересовала, но Мари вдруг вспомнила, какой беспомощной и наивной сама в первый раз явилась во Францию, и решила ехать в аэропорт. Единственная тревога у нее была о Лулу. Будет неудобно, если она не пригласит Лену в гости. Лулу же ревновала Мари ужасно.
– Не волнуйся! Я еду встречать свою племянницу. Она тебе понравится, – сказала Мари по-русски, закрывая Лулу в квартире. Та ответила из-за двери отчаянным визгом. Лулу беспокоило, позволят ли ей в присутствии гостей спать, как она привыкла, на постели с хозяйкой.
– Все будет хорошо, – сказала Мари и направилась к лифту. Лулу услышала звук асансора и демонстративно ушла под диван. Вот в этот самый день Лена и за компанию с ней я в буквальном смысле свалились с неба на головы Мари и ее собачки.
Автобус двигался быстро. Я не могла понять, когда закончился пригород и начался город, да это было мне и неважно. Я тупо смотрела в окно и боялась пошевелить рукой. Той рукой, которая была обращена к пустому сиденью. Это было бы ужасно – ошутить рядом с собой пустоту, когда память услужливо подсовывает тебе ощущение прошлого. Поиски утраченного времени полное фуфло по сравнению с тем, что я ощущала тогда во время этой поездки в автобусе. Рядом со мной будто ехало привидение – вроде нет никого, а я чувствовала дыхание и тепло рядом с собой. Я боялась повернуться и как раз поэтому смотрела в окно. О чем я думала? Об обыденном. О том, о чем думала в последнее время почти постоянно. Зачем я живу? Пить, есть, спать, прекрасно сознавая, что твое существование никому не нужно, не хочется. Не жить – страшно. Вот и получается, что привязывает меня к жизни только одно – страх не жить. Я знаю, что некоторые думают, что я просто бешусь с жиру. Я живу в большом городе, у меня есть комната в родительской квартире, есть отопление и свет, я не голодаю и хожу хоть в дешевых, но в незаштопанных колготках (для моей матери, например, незаштопанные колготки, которые надеваешь под брюки, – символ приличного благосостояния). Я также знаю, что многие вполне резонно могут сказать мне, что я ничего такого не сделала и не заслужила, чтобы мне быть по жизни богатой и счастливой, а другие люди, стартовые условия которых были гораздо хуже, чем у меня, добились всего сами, и поэтому я не имею права жаловаться. Но ведь я жалуюсь только на то, что со мной нет ЕГО, с которым я хотела бы прожить жизнь. Неважно – в бедности или в богатстве, скорее в тревогах, чем в радости, мне это все неважно. Я хочу его ощущать рядом. Ощущать в себе, знать, что он здесь, среди живущих, и я всегда смогу до него добраться – на самолете ли, на пароходе, на космическом ли корабле…
И поэтому все мысли о том, что на земле безуспешно борются за жизнь инвалиды, смертельно больные, бедные, в смысле, нищие люди, не спасает. Знание того, что люди в буквальном смысле умирают от голода, но хотят при этом жить и надеются на лучшее, не имеют для меня никакой ценности. Он умер – тот, кого я любила. Вернуть его невозможно. Все, что я ощущаю сейчас как его присутствие, – иллюзия, болезнь моего ума, не более того. Это ужасно. Все, что у меня есть, – это воспоминания.
Я закрыла глаза, хотя начались уже крыши. Высокие парижские крыши с изогнутой кровлей, башенками, решетками, флюгерами и окнами, отражающими солнце. Да, сегодня было солнце, оно согревало мне лицо через стекло автобусного окна, а тогда шел дождь. Я это ясно вспомнила, хотя час назад совершенно не помнила, какая была погода в тот наш приезд.
Я была словно огромная неуклюжая черепаха, вяло шевелящая лапами в море воспоминаний. Пласты воды – то теплые, то прохладные, а иногда ледяные – накатывали, омывая мое черпашье тело – я была рада всем этим пластам. Мне даже вдруг вспомнилась школа и моя училка по французскому – вот уж кого я никогда раньше не вспоминала. Досадным айсбергом проплыли ссоры с родителями, веселой мультипликашкой – университет с его сокурсниками и друзьями. Картинки прошлой жизни извлеклись из памяти сами, так иногда бывает во сне. И когда просыпаешься, не можешь сразу понять – правда это когда-то было или просто приснилось.