На службе Отечеству
Шрифт:
– Что случилось? Где мы?
– Фашисты проклятые, опять бомбят станцию!
– Огромные синие глаза девушки сужаются в гневе, она поправляет выбившуюся из-под косынки темную прядь.
– Не бойтесь, товарищ лейтенант, - успокаивает она, а сама дрожит как осиновый листок, - бомбы падают рядом, а в здание не попадают...
Вид хрупкой девчушки, пытающейся ободрить фронтовика, настолько умилителен, что я не могу сдержать улыбку.
– Ну, раз вы не боитесь, сестренка, то и я не буду. А где я
– В госпитале. Он размещается в здании бывшей железнодорожной школы, недалеко от станции, - поясняет девушка.
– Станцию бомбят почти ежедневно, поэтому и нам достается.
– Что за станция?
– Лихая.
– Тебя-то как звать-величать, сестренка?
– Марина.
– А меня - Александр... Терентьевич. Что со мной приключилось, Марина?
– Сыпной тиф у вас. Двенадцать суток не приходили в сознание, думала, и не поправитесь. Теперь, слава богу, очнулись.
Девушка продолжает оживленно щебетать, а я снова впадаю в забытье.
Так повторялось несколько раз.
Трудно сказать, сколько дней находился я в таком состоянии. Постепенно сознание становится отчетливее. Я уже реальнее воспринимаю окружающий мир, ограниченный полутемной комнатушкой изолятора.
В очередной раз пробуждаюсь от сильного озноба: одеяло сползло, а в комнате холодно. Хочу достать его, но не могу поднять руки; хочу крикнуть, а из горла, вырывается хрип. Облегченно вздыхаю, когда появляется Марина. Она укутывает меня, потом присаживается рядом и пытается влить в рот что-то горячее. Аппетита совершенно нет, запах пищи вызывает отвращение. Виновато поглядываю на сестру и отворачиваюсь...
Однажды, отчаявшись, Марина спрашивает:
– Ну чего бы вам хотелось?
Чувствуя невыносимый жар, представил, как дома в июльскую жару пил когда-то холодную простоквашу, и почти машинально шепчу:
– Простокваши...
– Достану, ей-богу, достану!
– оживляется Марина.
– В семи километрах отсюда живет моя подруга. У ее родителей есть корова. Сбегаю!
– Ничего себе, семь верст!
– Я мигом, одна нога здесь, другая - там, - заверяет Марина.
– Ночью сбегаю, пока все будут спать.
Когда я снова прихожу в себя, то на подоконнике замечаю стеклянную банку, наполненную чем-то белым.
"Все-таки сбегала!
– удивился я.
– Четырнадцать километров по весенней распутице!" И вдруг с ужасом почувствовал, что при одной мысли о кислом молоке меня затошнило.
В комнату вбегает сияющая Марина. Бодрая, словно и не было бессонной ночи и четырнадцати километров бездорожья. Увидев, что я открыл глаза, радостно приветствует:
– Добрый день, Александр Терентьевич!
Она хватает банку, наливает простоквашу в кружку и подносит к моим губам, ласково приговаривая:
– Вот и простокваша! Можно покушать.
– И вдруг, заметив, с каким отвращением я делаю первый глоток, горестно опускает руки: - Неужели не нравится?
Мне так жалко Марину, что я решительно говорю:
– Давайте, давайте, Марина, вкусная простокваша!
Быстро проглатываю и, обессиленный, закрываю глаза, отчаянно борясь с попытками моего желудка выплеснуть простоквашу обратно, а вскоре снова теряю сознание.
Однажды утром я впервые очнулся с почти ясной головой, но весь в поту: нательную рубашку хоть выжимай. К счастью, возле меня сидела Марина. Она сует мне под мышку градусник и тут же выбегает из комнаты. Возвращается с чистым бельем. Переодеваюсь и радуюсь, что руки уже немного повинуются мне. Впервые ощущаю голод. Марина приносит кружку крепкого сладкого чая с печеньем.
Кризис миновал. Меня переводят в общую палату. Здесь двенадцать коек. Мой сосед, маленький черноволосый человечек с ястребиным носом, улыбаясь, приветствует меня:
– С прибытием, кацо!
– Приблизив лицо ко мне, доверительно шепчет: Эта койка только сегодня освободилась: твой предшественник умер. Хороший был человек...
– Ну как вы тут, Александр Терентьевич, устроились? Лучше, чем в изоляторе?
– Нежный голосок Марины звучит, как пение весеннего жаворонка.
– Светлее и теплее, но не лучше, - говорю я с серьезным видом.
– В изоляторе между мной и костлявой ведьмой с косой всегда бдительно стояла ты, Марина, и я не боялся ее. А теперь боюсь. Днем еще ничего, а ночью она может застать меня врасплох.
– Ну, теперь костлявой злюке с вами не справиться, - улыбается Марина, - вы стали совсем хорошим.
– Принеси мне зеркало, Марина, хочу взглянуть, какой я "хороший".
– Ладно, принесу, - обещает Марина и ласково гладит мою руку.
Я впервые рассмотрел освещенное утренними лучами солнца лицо Марины. Меня притягивают ее удивительно ласковые глаза, они кажутся двумя небольшими лесными озерками, в которых отражается голубое небо. Марина живо напомнила мне сестренку. Закрываю глаза и ласково шепчу:
– Маруся.
– Что, Александр Терентьевич?
– встрепенулась Марина.
– Ничего, - смущаюсь я, - вспомнил сестренку, ее Марусей зовут.
На следующее утро Марина появилась в палате с глиняным кувшином в руках.
– Я вам молочка принесла, - радостно сообщила она, ставя кувшин на тумбочку.
– Пейте, Александр Терентьевич, молоко парное. Сегодня специально пораньше подоили корову.
Значит, она опять пробежала четырнадцать километров по грязной весенней дороге! Сердце мое наполняется одновременно благодарностью и жалостью. Сделав знак, чтобы девушка наклонилась, шепчу: