На снегу розовый свет...
Шрифт:
Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно.
Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью.
Скользнула взглядом — бегло так — от моих колен до кувшинок в руках. Жарко — лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду — ах! — не захватила купальника.
Держала — уже теперь свои — кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев.
Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула
Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.
И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой.
А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя — раз или два, когда ты попросила об этом.
Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть.
04.12.96 г.
ДЕКАМЕРОН
ЛЮБЕЗНЫЙ МОЙ ДРУГ, ФРАГОНАР…
… К концу сентября все розы были собраны с поля, картофель ссыпали в погреба. Зерно заложили в специальные танки. Скот радостно взирал на рачительность нашего двора. Страховые агенты застраховали свиней, уток и домашних удавов от бескормицы. Можно было жениться. Почему не жениться, если розы собраны и застрахованы все свиньи? Милая девушка подошла к моей жизни, и мне не хотелось упускать блеснувшего шанса. Годы берут своё. Возможность для женитьбы мы имеем до тех пор, пока соответствующие органы не поменяют нам паспорт на свидетельство о смерти, но через определённое время, я чувствовал, мой интерес к браку может заметно ослабеть, если не исчезнуть совсем. События эти не за горами, нужно быть трезвенником в таких вопросах и не смотреть на вещи сквозь пальцы. В мои годы редко кто рискнёт задуматься о продолжении своего рода, но девушка была так прелестна, так обворожительна, что я решился.
Любезный мой друг Фрагонар, я знаю, эта моя затея вызовет улыбку на твоём суровом лице. Но, тем не менее, это серьёзно, и в скором времени мне бы хотелось увидеть тебя в нашем тихом Уайтхилле [1] , в кругу моей семьи.
Свадьба уже закончилась. Со стороны органов власти препятствий нашему браку не чинилось. Насмешки я вынес, как настоящий мужчина и уже философ в расцвете. Агидель четыре месяца назад кряду исполнилось восемнадцать, но что из этого? Я ещё легко выхожу во двор и мне не нужно посторонней помощи, чтобы зайти обратно. Кстати, все полевые работы у нас закончены. Розы мы убрали с поля и аккуратно уложили в стога. Работники выкопали, просушили и засыпали в погреб картофель. Страховые агенты застраховали свиней и тягловых медведей от бескормицы… Да… очень молода… Мила — ты же меня понимаешь, я знаю толк в женщинах. Во франко–прусскую воину (мы с тобой служили в гусарском полку, и пили за женщин стоя) — во франко–прусскую воину, Фрагонар, ты помнишь этих хохотушек из Трансильвании?.. Агидель, моя Агидель — это милое, славное создание. Сразу после свадьбы (кстати, власти и органы не чинили нам по поводу бракосочетания никаких препятствий — так, одни насмешки) — сразу после
1
Актюбинск, в переводе с английского
свадьбы я привёл её к себе в комнату, в нашу супружескую спальню и упал на колени перед моей уже Венерой. После того, как я осыпал поцелуями всё, до чего мог достигнуть, благодаря скрепившему наш союз документу о браке, шаловливая мысль проникла ко мне в сознание. Дело в том, что упасть на колени мне не составило большого труда, но, когда возникла необходимость переменить позицию, члены отказались повиноваться мне. Да, я забыл тебе сказать, ты знаешь, сейчас сентябрь, а я очень серьёзно отношусь к работам, которые ежегодно проводятся в нашем саду. Мы срезали и уложили в тюки все розы, заштабелевали в погребах картофель, застраховали всех наших мышей и выездных кошек. А, когда Агидель вопросительно на меня взглянула, я непринуждённо ухватился за стул и с лёгкостью себя восстановил. Любезный Фрагонар, эти объятия, эти поцелуи отнимают столько сил! Я не задумывался об этом, а последние десять лет и вовсе пролежал в гипсе, кто мог предположить, что обстоятельства в нашем теле могут так перемениться? Я умел обнимать женщин. И силы прибывали во мне с каждым поцелуем. Помнишь, когда мы усмиряли мятеж в Саксонии? Эти пленные турчанки… Агидель напряжённо стояла, а я почувствовал, что мне не хватает дыхания. Да, после третьего поцелуя меня охватила слабость. Фрагонар, ты старше меня — тебе, должно быть, знакомо моё состояние? Но я не должен был показывать виду. Я джентльмен и… муж… Я со всей возможной элегантностью опустился на стул и уже в этом новом ракурсе возобновил свои ласки к молодой супруге. В каждом моменте, как мне казалось, мне удавалось избегать неловкости, и все мои внутренние затруднения по ходу нашего сближения для Агидель оставались абсолютно незамеченными. Ах, да, Фрагонар, ты, наверное, ничего не знаешь о моих розах! Урожай выдался отличный. Мы срезали их все и составили в снопы на гумне. Застраховали скаковых кошек и запаслись на всю зиму картофелем. Однако, после очередной моей дислокации, между мной и Агиделью возникла всё–таки пауза, которой я не смог найти объяснения. Я весьма творчески переменил положение своего тела, отдышался, и… Фрагонар, я… забыл, что мне делать дальше… Порозовевшая Агидель стояла передо мной, как Афродита. Подвенечное платье валялось в углу спальни, блестящие глаза супруги сжигали меня, а я не знал, что предстоит мне выполнить на следующем этапе?..
Мы легли спать. И сон у меня был нервный, беспокойный. Агидель тоже подрагивала и даже вскрикивала во сне…
Любезный Фрагонар, как к старому доброму другу, я обращаюсь к тебе за советом: чем я могу сгладить неловкость, возникшую у меня в отношениях с молодой супругой? Рассудок подсказывает мне, что счастье на волоске и зависит теперь от правильности моего дальнейшего поведения. С ответом не медли — каждые новые сутки нестерпимой болью отзываются в моём сердце. Кстати, как тебе мои розы? Этой осенью… Да… И кошек мы всех застраховали… и мышек…
сентябрь, 1988 г.
УЗЫ ГИМЕНЕЯ
Юрий Николаевич Кириницианов работал в Актюбинской области корреспондентом газеты «Правда». Автомобиль «Волга», личный шофёр, роскошная квартира в престижном обкомовском доме. Прекрасный семьянин.
Областная газета «Путь к коммунизму» выделила для Юрия Николаевича отдельный просторный кабинет с кондиционером и аквариумом. Аквариум ему лично принёс от себя главный редактор «Пути к коммунизму», Фёдор Лукич Колий. Отдельного туалета, правда, не было. Приходилось отлучаться в общий, куда приходили рядовые коммунисты и беспартийные и где, как подтверждала фонограмма КГБ, не наблюдалось между ними никаких различий.
Но история–то, сама по себе, пустая, легкомысленная. Случилась бы она с дворником, или, там — с железнодорожным кондуктором, так и вообще, чему тут удивляться, о чём рассказывать? По социальному происхождению, по статусу, по своей от рождения привычности, им обойти какую–нибудь непонятную перспективу, уберечься от неё, никак не возможно.
А вдруг оно и, правда, что нет никакой разницы между простым человеком и собственным корреспондентом самой важной в Советском Союзе газеты?
Юрий Николаевич в своём кабинете работал над письмами трудящихся. Трудящиеся просили: починить сантехнику, дать квартиру, помочь инвалиду. Партия в лице газеты «Правда» никому в участии не отказывала. Передавала письма по инстанциям. И внушала надежду каждому своему просителю. Случалось, инвалиду помогали. Потерпевшим чинили сантехнику. Давали квартиры чересчур многодетным семьям. Потому что партию тогда боялись.
В самый тот важный момент ответственной работы к Юрию Николаевичу и вошла его знакомая Аллочка. Юная. Кровь с молоком. Ножки, шейка, грудки — грешно без предела. Внепартийно. Надпартийно… Но Юрий Николаевич всегда слушался внутреннего голоса, который ему говорил: «Юра, ты — член КПСС…». И это заклинание, эта краткая молитва помогала ему быть выше всего, даже самого красивого.
На этот раз с внутренним голосом что–то случилось. Длинный Аллочкин сарафан не застегнулся снизу сразу на несколько пуговок. Или — расстегнулся. Открытый сверху так, что Аллочке, видимо, было очень легко дышать. Лето. Жара, июль. Юрий Николаевич стал задыхаться. Оглушительно был снизу расстёгнут джинсовый сарафан… Внутренний голос бдительно сказал Юрию Николаевичу: «Ты член…» и… запнулся. И Юрий Николаевич с ужасом почувствовал, что молитва, заклинание, стали действовать, но… в урезанном варианте. Аллочка болтала всякую чепуху, сидя в кресле напротив, а у Юрия Николаевича в висках стучало: «Ты член… ты Член… ты Ч Л Е Н…» Дальше всё происходило, как в заурядной порнушке. Аллочка не очень сопротивлялась. Её солидный партнёр забавно путался в оставшихся трёх пуговицах. Потерял равновесие и романтически увлёк ослабевшую девушку на пол, на ковёр. (Кстати, его тоже приказал принести из своего кабинета Фёдор Лукич). Наконец, сарафан в сторону… Галстук… Проклятый галстук!.. Да, чёрт с ним!.. А хороша, стерва, эта Аллочка — ещё мелькнуло в голове у распоясавшегося собкора. И вот тут то… Да, нет, всё было нормально. И Юрий Николаевич выглядел молодцом, и Аллочка лицом не ударила. И до самого конца всё шло замечательно, чуть ли даже не поэтически. Молния, солнечный удар и пр. Но вот стихли фанфары, и Юрию Николаевичу бы просто с Аллочки и слезть, освободиться, да не тут то было… Освобождаться не получалось. А отсюда — какие уж тут приличные к моменту нежности. Дёрнулся Юрий Николаевич раз, другой — как в капкане. А девушка еще в счастливом беспамятстве. Губы ждут благодарного поцелуя.