На солнечной стороне улицы
Шрифт:
Я ахаю, качаю головой, всплескиваю руками… Беру в руки и вновь разглядываю выдолбленные кропотливым резцом глазки на павлиньем хвосте, опоясывающем серебряное брюшко маленького рукотворного шедевра…
— Да-а-а… — вздыхаю я… — Жаль, надо идти… Мы не договорили… Но мои друзья, видишь, торопятся…
Еще бы, конечно, он видит, что американцы уже высачиваются из дверей на улицу…
— Знаешь что? — говорю я, открывая сумку и доставая оттуда расческу, чтобы неторопливо провести ею по волосам… — давай я тебе сделаю невозможный подарок? Вот тебе восемьдесят долларов, это все, что у меня
— Ну, ты идешь? — зовут меня с улицы.
— Эх!!! Восемьдесят пять!!! — кричит он в азарте, делая знак племяннику, чтобы хватал, разменял, бежал давать сдачи, заворачивал, провожал…
И сам выводит меня из пещеры, с резных обшарпанных дверей которой свисают платки и тканые галабии, и крошечные, гроздьями, тамбурины, и распятия на любой вкус и для любых конфессий… И минуты три еще смотрит, как в солнечном мареве улицы я догоняю своих спутников и в сердцах выговариваю за нетерпение, за то, что не дали мне выторговать еще пять долларов, — немалые, между прочим, деньги… И над всеми лавками Виа Долороза восходит воплями, причитаниями, уговорами, проклятьями, восклицаниями, смехом и воркованием гомон восточного торга…
Однажды, прокрутившись на базаре часа три, Верка заработала почти целый рубль и немедленно ринулась к старухе-старьевщице… Та сидела на своем брезентовом складном стуле (позже, когда Вера стала выезжать на этюды, она купила себе такой в художественном салоне), гоняла мух и, подпирая обеими ладонями свой толстый живот, лениво оглядывала базарную площадь перед собой.
Тут Верка выяснила, что одну из двух вожделенных открыток кто-то уже увел. Она перевернула и перетрясла всю жестяную коробку со старыми открытками: дамы с вуалями на берегу «Средиземнаго» моря, Ницца на горах… полуголая девушка у Бахчисарайского фонтана, предлагающая изгиб обольстительного бедра в дымчатых шальварах… пытаясь как можно точнее описать старухе — что ищет… пока наконец та не припомнила, что утром открытку с каретой купила какая-то девочка: «А я и не посмотрела на нее… вот, как ты… все вы похожи…»
Вторая, с волооким высоколобым красавцем, безвольно свесившим прекрасную кисть руки с плетеного кресла, была на месте…
На грязно-желтом, с жирными пятнами, обороте написано: «Валентин Серов. Портрет художника Исаака Левитана»…
…Словно ей вручена была повестка с указанием личности для безошибочного опознания: вот такой он должен быть, не пропусти! И она не пропустила. Приволокла его домой со Сквера, как раз в тот день, когда уехала мать.
Его била проститутка, пинала ногами; разбегалась для силы и пинала попеременно то правой, то левой ногой под дых. Он лежал на земле, за дощатым киоском летнего кафе, закрывая голову руками и тихонько смеясь, а может, икая от побоев. Кто-то издали крикнул:
— Маргоша, брось его! Вон милиция!!!
Она пнула еще разок, для утверждения своей победы, и, оглядываясь по сторонам, потрусила к выходу из Сквера.
Что-то было непривычное во всей его фигуре, несоответствующее сцене… Девочка осторожно подошла к пьяному… Он лежал вниз лицом, не шевелясь… Она постояла над ним с минуту, потянула за грязный пиджак на плечах, тяжело перевернула на спину. Пьяный лежал себе и улыбался… Через всю правую скулу шла кровоточащая ссадина, лоб и подбородок в грязи… Взгляд его упирался в небо, как будто высматривал что-то безнадежно и безвозвратно далекое…
Этого взгляда она не забудет во всю свою жизнь… и впоследствии он станет смотреть со многих ее холстов на публику — так же отрешенно, сквозь прозрачные воды времени, словно уже видал такое, что по самую завязку насытило его любопытство к этому прекрасному миру.
Почему она осталась при нем? Он был очень похож на того человека с открытки, с бархатным волооким взглядом испанского аристократа. Исхудалые кисти раскинутых рук, с обломанными черными ногтями, были так же изумительно вылеплены…
Прошло минут десять, он не шевелился… Стал накрапывать дождик. Тогда она придумала, как отвезти его домой. Подложила ему портфель под голову и помчалась к Сергею, изо всех сил надеясь, что он дома, — тот уже вкалывал на стройке, ухаживал за красивой крепенькой, усатенькой девушкой по имени Наташа, и разъезжал на трофейном, купленном у старика майора, мотоцикле с коляской. И Серега-таки оказался дома, но после смены, уставший как собака. К тому же он расставлял «клеша» на выходных брюках, целился ниткой в ушко иголки, мигая покрасневшими от цементной пыли веками.
— Мышастый, иди на фиг, еще алкашей ты не подбирала!
Она умолила, выплакала… немедленно сочинила историю с испанским художником, брошенным изменной женой… — «Мышастый, что ты мелешь, какой испанской женой?!» — «Ты не знаешь, ее зовут Кармен!» — с детства ей ничего не стоило вертеть Серегой как хочется, сочинив самые невероятные истории (сказывалась хламная куча жадно проглоченных книжек), — и не было случая, чтобы простодушный друг ей не поверил.
…Вместе они взвалили пьяного, затолкали в коляску, совершенно бессознательного и бледного, с болтающейся головой, и Верка привычно уселась позади Сергея, обхватила его живот.
Минут сорок с мучениями волокли они пьяного на четвертый этаж. Он выскальзывал, норовил лечь на ступени, безвольно повисал на руках; Серега пыхтел, грубо подпихивал его коленом и бурчал:
— Вот охота ж тебе всякую шваль подбирать!.. Совсем чокнулась? Ну, куда ты его денешь… потом?
Наконец втащили в квартиру и свалили на топчан…
Пьяный проспал весь вечер, всю ночь и целое утро. Не чувствовал, как Вера мокрой тряпкой обтерла ему лицо и смазала ссадину йодом.
Когда проспался, сел на топчане, покачался с закрытыми глазами, наконец открыл их и внимательно огляделся…
Косые солнечные квадраты от окна лежали на пестрых половиках, которые мать сшивала из обрезков разных материй. Они были веселыми, шебутными, и сотворяли праздник в доме, особенно когда в окна валило солнце. И занавески были ею сшиты роскошные, из дешевого ситчика, с такими-сякими оборками… На стене напротив висело старинное зеркало в бронзовой раме, которое мать купила когда-то на толкучке. Она вообще была неравнодушна к красивым вещам и если уж тратила деньги (всегда со страшным скрипом — жаба давила, скручивало пальцы, держащие кошелек!), то это были вещи отборные, редкие, великолепного качества.