«На суше и на море» - 72. Фантастика
Шрифт:
Делая здесь необходимое, на мой взгляд, отступление, поясню вам, что через матушку интересы дяди рано передались и нам. Особенно проявилось его влияние в нашем отношении к Индии. У нас в семье поистине царил культ Индии! Любая книга о ней жадно прочитывалась родителями и старшими детьми. Сестры мои разучивали ритмические индийские танцы под руководством отца, в молодые годы отдавшего дань увлечению индийским искусством. Мой брат Александр стал впоследствии санскритологом, был близко знаком с академиком С. Ф. Ольденбургом, несколько лет занимался переводом «Бхагавад-гиты» и комментариев к пей. Что до меня — я в детстве прямо-таки бредил путешествиями по Индии и как-то раз едва не подбил братишку сбежать туда. Часами увлеченно изучал я карты и научные описания Индии. В гимназии слыл докой по этой части, и даже щепетильный наш преподаватель географии молчаливо признавал, что моя эрудиция в этой области превосходит его собственную. Часто в мечтах странствовал я вдоль великих индийских рек, особенно по берегам могучего Ганга, текущего через священные для индийцев города Хардвар, Аллахабад, Бенарес. Как часто видел я себя в мечтах купающимся вместе с огромными толпами паломников в священных водах индийских рек, бесстрашно бродил или ехал на прирученном слоне через сумрачные джунгли, кишащие крикливыми обезьянами, отбивался от свирепых королевских тигров и ядовитых змей; любовался потрясающими воображение фокусами аскетических факиров; с трепетом посещал знаменитые храмы в Бхубанешваре, Пури, Майсуре, Хайдарабаде, Дакшинешваре. Часами мог я рассматривать в толстых фолиантах изображения величавых храмовых комплексов в Махабалипураме и Канчипураме, храма Шивы в Танджавуре, храмов пандийского стиля в Мадураи и Шрирангаме.
Гений индийского народа, так ярко воплощенный в этих изумительных архитектурных творениях, до сих пор представляется мне необъяснимым феноменом! Впрочем, индийская литература (вспомните хотя бы «Махабхарату» и «Рамаяну»), издревле отразившая наиболее сложные из известных землянам представлений о Вселенной и человеке, кажется еще более впечатляющей, чем царственная архитектура и скульптура индийских храмов.
Но такие мысли пришли ко мне гораздо позднее; в детстве же я постигал Индию без анализов и сопоставлений, просто как дивную сказку. Самое сильное впечатление на мой юный ум производили гималайские пейзажи. Получилось так, что потом эти детские образы как-то незаметно и очень органично слились в моем сознании с великолепными индийскими и тибетскими картинами Н. К. Рериха, и теперь я не могу представить Гималаи иначе как через волшебную призму красочного рериховского искусства.
На Земле немало очаровательных горных краев, и, наверное, каждая из гор овеяна поэтическим ореолом легенд; но Гималаям в этом отношении, бесспорно, принадлежит первенство. Бесчисленные восточные предания и мифы рассказывают о великих мудрецах, достигших бессмертия и живущих якобы в самых недоступных местах Гималаев. Я много читал и слышал об этом. Словом, детское мое обожание Индии, Гималаев и Тибета, романтические представления, связанные с этими местами, тянулись как бы незримой нитью от моего дядюшки, которого, повторяю, я и видел-то всего раз или два…
Несомненно, предпринятая им экспедиция в Тибет была связана с его поисками сокровенного смысла древнейшей информации о мире. И вот спустя несколько лет от заезжего китайского купца до нас дошла глухая весть о бесследном исчезновении той маленькой группы в глубине Гималаев. Правда, купец не мог сказать определенно, погибли ли эти люди. Потом пришло официальное подтверждение об исчезновении экспедиции.
И вот, оставив младших детей на попечение нянюшки, забрав Танюшу и меня, родители мои отправились в Р.
Дядин дом оказался двухэтажным каменным строением в самом конце безлюдной улицы, у крутого обрыва над рекой.
Если не считать самого здания, построенного в начали XVII века купчиной-мануфактурщиком, единственной ценностью, которую мы обнаружили там, были, пожалуй, книги. Они лежали грудами чуть ли не во всех комнатах от подвала до чердака. Матушка часто говаривала, что брат ее потратил на книги почти все свое немалое состояние. Сам он жил, судя по всему, чрезвычайно скромно, по-спартански. В доме не было и следа роскоши, но в кабинете, служившем дяде и спальней, висели на стенах и стояли на полках древние изображения Осириса и Исиды, Шивы Натараджа, танцующего на теле поверженного карлика, и другие многорукие индийские и уродливые китайские божества, скульптуры мифических птиц и змей, быков, крокодилов, сфинксов, зловеще раскрашенные маски из дерева, кости и пергамента, потрескавшиеся и потемневшие от времени. Я обнаружил, кроме того, в комнатах несколько чучел диковинных животных, два или три черепа, старинные бронзовые и медные сосуды, испещренные затейливой резьбой, каменные и глиняные плитки и диски с вырезанными на них непонятными письменами.
Весь первый по приезде день ушел на то, чтобы разобраться в этом хаосе необычных вещей, расставленных и разбросанных беспорядочно в давно не убиравшихся комнатах, покрытых пылью и паутиной. Для меня, мальчика, начитавшегося увлекательных индийских и греческих мифов, историй Вальтера Скотта, Купера, Конан-Дойла, такое обилие редкостей было подобно внезапно открывшемуся сказочному кладу.
Когда отец разбирал груды бумаг и антикварных предметов, которыми были заполнены ящики громадного письменного стола в дядином кабинете, мне на глаза попался медный цилиндр, напоминавший старую морскую подзорную трубу. Внешняя ее поверхность была покрыта иероглифами, знаками созвездий, изображениями животных. Отец в недоумении повертел тяжелую трубу в руках, попытался взглянуть через нее в окно, но, ничего не увидев, отложил в сторону. Улучив момент, я схватил трубу и тоже направил ее на реку, видневшуюся из окна. Увы, ничего! Увеличительные стекла, вероятно, от древности так потускнели, что походили даже не на матовые, а скорее на пластинки какого-то сероватого металла. Наверное, эта труба была обронена за борт во время бури капитаном пиратского судна и несколько веков лежала на морском дне, пока приливы и волны не выбросили ее на берег…
Так фантазируя, я рассматривал выпуклые изображения на цилиндре и шлифовал рукавом то, что казалось мне стеклами, покрытыми прочным налетом от долгого лежания в соленой морской воде. Потом вновь поглядел через трубу во двор — на бородатого дворника, беседовавшего с пришлой старухой.
Мне показалось, что я вижу размытые силуэты этих людей, окруженные словно бы неярким сиянием. Это было нечто вроде ореола, что-то похожее на солнечное или лунное гало, только состоящее как бы из причудливо изогнутой радуги. Вот старуха поплелась со двора — и двойной ореол в трубе разделился: один уплывал из поля зрения, другой оставался на месте. Удивленный, я стал смотреть через трубу па всех людей подряд, какие только попадались мне на глаза. И неизменно видел тусклый, размытый силуэт человека, окруженный многоцветным сиянием. Чаще всего оно слагалось из тяжелых, мрачноватых тонов и оттенков. Но вот я взглянул на Танюшу, вошедшую в комнату, и был поражен: ее эфирная фигура в трубе была окружена такими чистыми и яркими красками, такой сказочно-волшебной гаммой тонов, каких я никогда более в жизни не видывал. В ее ореоле преобладали тончайший фиолетовый, очаровательный синий и кристально-голубой цвета, вокруг которых, как бы пульсируя, сияли и в которые незаметно, через полутона, переходили дивный нежно-розовый, похожий на цвет весенней утренней зари, великолепные изумрудный и золотисто-желтый. Впрочем, вряд ли можно передать словами ту неземную симфонию красок, что хлынула в мой глаз, прижатый к окуляру трубы.
— Ваша сестра была, наверное, человеком прекрасной души? — спросил Крутогорова один из гостей.
— Вы не ошиблись, — наклонил голову старик, — Танюша была любимицей семьи. Мы рано потеряли ее. Она умерла от чахотки семнадцати лет…
Рассказчик на минуту задумался, а гость, что задал вопрос, пробормотал удовлетворенно и немного невпопад:
— Кто бы подумал, что такое возможно!..
— Я рассказал отцу о поразительных свойствах медной трубы, — продолжал Крутогоров. — Он сначала не поверил и отругал меня за то, что я беру без позволения вещи, которые могут оказаться ценными. Он все еще надеялся обнаружить в старом доме что-нибудь, что сразу поправило бы наше бедственное материальное положение. Убедившись, что труба в самом деле непростая, он строго-настрого запретил нам с сестрой прикасаться к ней. «Инструмент надо показать в Москве экспертам, — решил он, — тут, возможно, действуют особые свойства человеческого зрения…»
Было уже поздно, мы все устали с дороги, и матушка принялась готовить постели. Меня положили в дядином кабинете на широкой бархатной софе. В соседней комнате легла Танюша, а родители устроились внизу.
Луна высоко поднялась над темными крышами домов, ослепительно сверкая за неплотно сдвинутыми шторами. Ночь была теплой и тихой, стояла середина июля.
Я все никак не мог уснуть. Обступившие меня со всех сторон фигуры и маски египетских, индийских, китайских богов, диковинные чучела, внушительные ряды книг, таинственная медная труба — все смешалось в моем разгоряченном уме. Постепенно мысли мои снова переместились на дядю.
«Кто он, этот сумрачный человек, пропавший без вести в далеких Гималаях?» — думал я, вспоминая дядин выразительный профиль, глубокие, нечеловеческие глаза, сверкающие из-под густых бровей. И опять мой взгляд устремился на зрительную трубу, что лежала поверх груды бумаг и книг на самой середине письменного стола. Она тускло светилась в лунном сиянии.
Часы вдали уже пробили полночь. Я слышал, как пьяный дворник прошаркал, бормоча, от ворот к себе во флигель, как затем чей-то ошалелый кот, фыркая и шипя, сорвался с забора. И вновь все смолкло.