«На суше и на море» - 81. Фантастика
Шрифт:
Вячеслав Курдицкий
МИРАЖИ КАРАКУМОВ
Раскаты слышим, но не видим лика.
Степь походила на огромное расписное блюдо хлебосольного великана, ждущего гостей на пиршество. Она сверкала яркой зеленью, вызывая озорное желание
— Послушай, — сказал Давид, — тюльпаны только-только начинаются. Не понапрасну ли ты, парень, ноги бьешь? Мое Капище никуда не денется, а вот ты рискуешь пустой номер вытянуть.
— Это почему же? — отозвался Ашир. — Прогулка по весенней степи — разве плохо? А о тюльпанах не беспокойся. Это не простые тюльпаны. Они круглый год цветут.
— Какие же? Золотые, что ли? — иронически усмехнулся Давид.
— Наступит время — и узнаем, — спокойно отозвался Ашир. — Ради этого и идем…
— Ну, пожалуй, ты, а не я, — ворчливо восстановил статус-кво Давид, — у меня дело поважнее. — Он подстегнул хворостиной верблюда. — Шагай, шагай, брат мой голенастый! — Он прислушался к сухому костяному стуку, посмотрел по сторонам и удивленно воскликнул: — Нет, ты погляди, что они вытворяют!
На свободном от травы пятачке, как на ринге, шел черепаший бой. Противники разбегались, сшибались острыми краями панцирей, расползались в разные стороны и опять устремлялись в лобовую атаку. Все это — молча, деловито-сосредоточенно.
— Обычное дело, — заметил Ашир. — Весна. То, что каракалы песни поют в саксаульниках, тебя не удивляет. А черепаха, что, по-твоему, не живое существо?
— Камешки… камешки живые! — вдруг воскликнул Давид. — Гляди, покатились!
Ашир подошел, поднял.
— Это не камешки, а потомки наших дуэлянтов. На ладони Ашира беспокойно сновала игрушечная — с грецкий орех — черепашка. Она не очень-то стремилась прятать голову и лапы: ей хотелось, видно, поскорее очутиться опять на земле. Давид потрогал ее. Панцирь был совсем мягким, потому, наверное, черепашка и не полагалась на его защиту.
— Отпусти кроху, — попросил Давид. — Ишь мелюзга нервничает.
Ашир опустил черепашку на землю, и она вперевалку покатилась в траву — прятаться и наедаться. А верблюд тем временем забрался в сизо-голубые с желтизной заросли янтака и блаженствовал там.
Нежнейшим запахом цветущего кандыма был насыщен воздух. Степная акация развесила черно-фиолетовые соцветия на поникших ветвях — издали одинокое деревце можно было принять за бьющий из бархана причудливый гейзер, замерший на мгновение. Очень далеко, почти у самого горизонта, перемещались две точки. Ашир был убежден, что видит двух всадников — мужчину и женщину. А может, так оно и было: в Каракумах предметы как бы излучают собственный свет и глаз человека обретает способность дальновидения.
— Чудные дела творятся, — вздохнул Ашир. — Сколько ошеломляющей красоты под небом синим, а мы, как кроты, сидим в каменных мешках, радуемся, что вода
— Что, на травку потянуло? — ехидно осведомился Давид. — На подножный, так сказать, корм? Рекомендую отречься от сей ущербной философии.
— При чем тут ущербность? — с досадой прервал его Ашир. — Разве мы не обособились от породившей нас природы? Да что далеко ходить! Помню, мать первые ботинки купила, когда мне десять лет исполнилось: трудно было после войны. Я все норовил надеть их, а прадед сердился: «Босиком ходи, босиком! Родная земля силу свою, дух и соки человеку дает — болеть не будешь, до ста лет доживешь».
— Сам-то он до ста лет дожил?
— До ста девяти.
— Впечатляющий возраст! — кивнул Давид, подумал и добавил менторским тоном: — Все равно мы не можем ждать милостей у природы. Силой должны их взять. Человек покоряет старушку планету, поскольку он венец природы и высший ее продукт. Это, брат, аксиома, а ведь еще и бионикой занимаешься! Шел бы ты в колхозные пасечники. Вывез пчелок на волю — и любуйся себе природой.
— Сухарь ты, Дэви, — сказал Ашир. — Черствый и неинтересный человек.
— Сухарь, — наставительно изрек Давид, — вещь очень нужная, когда деликатесов под рукой нет, и вдобавок — предмет длительного хранения. Держи, кстати, галету. Жуй и молчи! Спорить вы, премудрый царь Ашур, все равно не умеете. Ваши доводы не созвучны духу времени.
— Сказал бы я тебе кое-что, да спорить неохота, — возразил Ашир. — Мергенов и то для тебя не авторитет, когда сядешь на своего конька.
Давид поморщился:
— Зря это ты. Я Мергенова крепко уважаю, он Хрусталеву не чета. Вот посадили цацу на мою шею, а? Какой из него завсектором? — Давид даже руками всплеснул. — Тоже мне, теоретик! Он же электрик, монтер. Ему бы с кусачками по телеграфным столбам лазить, а не сектором руководить!
Ашир невольно улыбнулся, до того каким-то детским было возмущение Давида, который вот уже сколько времени никак не мог ужиться со своим новым завом. При малейшей возможности норовил увильнуть от плановой работы сектора, особенно если экспедиция какая-нибудь подвертывалась. Тут он вообще все запрещенные приемы использовал. Даже если ему в ней совершенно делать было нечего, Давид доказывал обратное. Он брался за любую работу, и потому руководители экспедиций брали его охотно.
А сейчас и вовсе идет на свой страх и риск. Что ему делать в Капище плачущего младенца? Ему своей темой заниматься надо, он же чертовски способен. Ведь его реферат о кольцевом принципе «магических чисел» в сверхтяжелых ядрах вызвал настоящую сенсацию на сессии Академии наук Туркмении.
— Дай еще галету, умник, — сказал Ашир.
— Кушай, детка, кушай, — ласково отозвался Давид. — Может, и ты малость поумнеешь. Я тебе две галеты дам.
— Что ты шипишь на всех, как кобра? Вот и Хрусталев не хорош. А он вполне деловой зав: работу поставить умеет, художества твои терпит; разве мало этого?
— Ладно, маэстро, кончайте треп и прибавьте шагу. Наше жвачное животное забрело черт знает куда, а идти нам еще миль восемь с гаком, пока до твоих загадочных цветов доберемся.