«На суше и на море» - 87. Фантастика
Шрифт:
Что-то теплилось, резало ладонь, было что-то в руке у него, у Петухова, что-то принес, вынес он из прошлого. Позеленевший, хрупкий, осыпающийся черной окалиной винтовочный патрон. Вот, значит, как расправились с этим мужественным золотистым сплавом годы. Почтмейстер близоруко подносит патрон к глазам, осматривает. Не лежит ли что-то внутри проржавевшего, почерневшего от времени латунного конверта? Старческими, не очень послушными, не очень сильными пальцами он захватывает шершавую, все еще острую
Письмо!.. Письмо в завтра. То есть в сегодня. Ну что ж, это по его части. Он не подведет. Доставит. Уже доставил. «Живые, пойте о нас!» Живые, вы слышите?
Тысячи и тысячи людей на Певческом поле, глядя перед собой повлажневшими глазами — словно не в пространство глядели, а во время! — все пели и пели песню, адресованную бойцу.
Солдат, ты слышишь? Встань! Встань и живи!И казалось, что вот-вот, еще бы капельку, да, капельку любви вложить в эти слова, еще бы крупицу веры — воскурится солдат из-под их ног, из песчаной почвы сизым таким дымком, туманом, что ли. Потом завьется, закрутится пар этот, уплотнится, обретет черты… Откроет солдат глаза, поведет ими. «И как же, — произнесет смущенно, — я долго спал!..» Да, да, еще бы капельку, малую капельку любви, крохотную крупицу веры…
…Посылая весточку другу-современнику, вы — это бывает — от полноты чувств хотите порадовать и человека, который аккуратно и вовремя доставит ваше письмо. И вы пишите тогда прямо на конверте: «Привет почтальону!»
Когда соберетесь однажды написать в Прошлое или в Будущее, если захотите вступить в переписку с собственными воспоминаниями или мечтами и если у вас при этом окажется хорошее настроение, не сочтите за труд, черкните тогда прямо на конверте: «Привет Почтмейстеру!» Ему будет очень приятно.
Сергей Павлов
АМАЗОНИЯ, ЯРДАНГ ВОСТОЧНЫЙ
Самое приятное время поселковых суток — утро. Когда спортивная разминка веселит твое гибкое и легкое здесь, как у ребенка, тело. Когда колючие струи душа смывают остатки смутной тревоги, навеянной за ночь какими-то неосознанными сновидениями. Когда спокойно завтракаешь, наблюдая сквозь прозрачную стену кафе эволюцию слитка солнечного золота на громоздкой вершине Олимпа. Лавина света постепенно сползает на спины хребтов высокогорной Фарсиды…
Не успел я поднести кофейную чашку к губам — в нарукавном кармане зашелся писком инфразонник и голос пилота предупредил:
— Вадиму Ерофееву — Артур Кубакин. Первый ангар, старт в семь ноль ноль, борт номер триста тринадцать.
Взглянув на часы, я, обжигаясь, сделал глоток (кофе был превосходный) и помчался в экипировочную первого ангара. Кубакину удалось приучить здешних спецов и ученых ценить его веское слово. Если Кубакин сказал «Старт в семь ноль-ноль», то пассажир обязан был знать, что в семь ноль-ноль-одна Кубакин запросто мог улететь в столицу без пассажира. Все наши пилоты стремились Кубакину
Парни из команды шлюзового обеспечения сноровисто втиснули меня в эластично-тугие доспехи высотного костюма — ни вздохнуть, ни охнуть, — с отвратительным скрипом застегнули входной шов термостабилизирующего спецкомбинезона («эскомба» — на местном жаргоне) и рывком затянули металлизированные ремни.
— Диспетчерская — Ерофееву! — рявкнул под потолком зонник внутрипоселковой связи. — Ерофеев, срочно зайдите к главному диспетчеру.
Я уклонился от готового опуститься на мою голову гермошлема, сказал в потолок:
— Ерофеев — Можаровскому! Адам, я уже в застегнутом эскомбе, а через три минуты выход в шлюз.
— Чья машина?
— Аэр Кубакина.
— Кубакин подождет. Беги сюда, дело срочное.
— Да что же это, — произнес я в полном недоумении, — раздеваться мне, что ли!..
— Не надо, — сказал Можаровскии. — Беги так, чего особенного!
Я разозлился:
— Беги сам, если нужно. Чего особенного!
Мое недовольство Адам игнорировал. Прежде чем диспетчерская вырубила связь, я услышал, как он сказал там кому-то: «Идет Ерофеев, идет».
Чертыхнувшись, я велел содрать с себя эскомб и поспешил наверх в высотном костюме.
Коридор, эскалатор с поворотом налево. Лифт, коридор, второй эскалатор с поворотом направо. Эскалатор без поворота и верхнее фойе с живописным «земным уголком». В «уголке» — клейкая зелень березы, вольера, в которой орали от тесноты у кормушек желтые попугайчики, эффектно подсвеченный круглый аквариум, в котором недавно сдохла последняя рыбка. Я остановился перевести дыхание. На дне аквариума бурлил султан воздушных пузырьков аэрации.
Верхний куб нашего гермопоселкового здания-пирамиды — царство диспетчеров и связистов. Мимоходом я заглянул в безлюдный кабинет Можаровского и, никуда уже не заглядывая, направился прямо в диспетчерский зал. Меня угнетало предчувствие: что-то случилось на буровой и долгожданный мой отдых в столице опять пропадет.
С этим предчувствием я вошел в зал. У западной секции обширного пульта диспетчерского терминала стояло человек восемь.
Можаровский сидел — рыжая его голова пылала пожаром на фоне светящегося экрана сектора Амазонии. Когда я вошел, он зачем-то выключил экран, и все уставились на меня.
— В чем дело? — спросил я.
— Да вот, понимаешь… — проговорил Адам, освобождая кресло.
Я оглядел траурные физиономии расступившихся передо мной операторов, приблизился к пульту вплотную. На панели сектора Амазонии бесполезно мигали светосигналы автоматического вызова на связь. Буровая не отвечала. Едва я вытянул руку с намерением включить экран, операторы, словно опомнившись, отошли и рассредоточились по своим рабочим местам. Это меня испугало. Вдруг вспомнился сегодняшний сон. Во сне я переходил покрытое мокрым снегом русло горно-таежной речушки, и где-то выше по руслу с треском и грохотом лопнул ледяной затор. Уйти из-под вала высоко подпруженной талой воды у меня практически не было никаких шансов… Черт с ним, с отдыхом, лишь бы скважину не запороли.