На темных аллеях (сборник)
Шрифт:
Солнечных зайчиков принес с собой тихий ветер. Настоящий, майский — который не холодит и не греет кожу, а просто скользит по ней, щекочет, гладит. Словно утешает.
И не было для Михаила Ивановича ничего важнее этого ветра, и солнца тоже.
В том не было ничего странного, каждый — чаще или реже — обращает внимание на природу, и даже скудная, городская — способна привлечь внимание: каким-нибудь особенно розовым, дивным восходом, или неожиданно бурной тополиной метелью, или скорбно-серыми, безнадежными декабрьскими сумерками. Но этот старик
Зачем ему это было надо? Собственно, незачем, но стариковская жизнь так часто лишена всяких внешних событий, что смена времен года — уже само по себе событие.
…Мимо окон, на миг испугав солнечных непосед, мелькнула знакомая серая тень. Устинов. Его все так называли — старик Устинов. Коротко и ясно. Появлялся он обычно вечерами, как только солнце начинало садиться (а может быть, как только приходили с работы его молодые родичи, и начиналась в квартире вполне законная свистопляска — помыться-поесть-прибраться, словом — «дедушка, вы бы не мешали»). Или вот как сегодня — наверняка в доме Устиновых застолье, отмечают праздник.
В сплющенной временем кепочке цвета «перец с солью», в сером выгоревшем плаще — Михаил Иванович хорошо помнил, когда Устинов купил этот плащ и по какому поводу — лет семнадцать назад, к рождению внучки. Или не к рождению? Жена Устинова в то время жаловалась каждому встречному-поперечному, что ее благоверный завел любовницу на стороне, седина в бороду, а бес в ребро… впрочем, какая ерунда все это, плащ давным-давно вышел из моды, а Устинов — овдовел лет пять назад.
Устинов крикнул нашему старику, сидевшему у окна:
— С праздником! — но подходить к окну не стал.
Устинов шел вдоль дома со страшно озабоченным видом, стучал торопливо палочкой — непосвященный подумал бы — вот дедушка торопится, наверное, в булочную, успеть бы ему до закрытия. Только вот, дойдя до угла, дедушка лихо заворачивал обратно — до другого угла, а потом опять следовал лихой разворот… и опять вперед трусцой. Моцион. Тем более что число разворотов было вполне определенным, так сказать, ежедневная норма. Отсюда и торопливость эта в движениях Устинова — разделаться бы поскорее с этой нормой!
И лишь только после этого, закончив с ежедневным моционом, Устинов приблизился к распахнутому окну. Заглянул откуда-то сбоку, тем самым демонстрируя вежливость, и молодцеватым басом спросил:
— Сегодня великий день. Гм. Как здоровье, Михал Иваныч?
— Так себе, — честно ответил старик.
В ответ Устинов принялся кашлять и сквозь кашель проговаривал:
— Так себе. Гм. Да вы еще бодрячком, Михал Иваныч. А я вот задыхаюсь. Сколько лет прошло, а оно все дает о себе знать!
Это он напоминал о ТБЦ, то бишь о туберкулезе, которым страдал много, много лет назад — и который помешал ему выполнить воинский долг. Только вот к чему все время об этом напоминать? Михаил Иванович вполне верил в ТБЦ старика Устинова.
Откашлявшись, Устинов заговорил о политике. Он очень любил обсуждать мировые проблемы, у него был свой взгляд на них — и когда излагал его, то волновался, стучал палочкой в асфальт, брызгал слюной, походя ругая неудачную вставную челюсть… совершенно напрасно волновался, ибо наш старик и не думал ему возражать.
— Развалили страну. А ведь была державища! СССР! Теперь что? Смех один, а не страна. А кто виноват, Михал Иваныч, кто виноват, я вас спрашиваю?!
— А пес его знает, — устало ответил старик, хотя сам не раз задумывался об этом.
— Ка-ак, вам все равно, и сердце не болит…
— Болит! — оборвал Устинова Михаил Иванович. — Но только что теперь делать?
— Кхе-кхе… тут все ясно, не спорю. Вернее, ничего не ясно. Что делать! Не-ет, прежде чем выяснять, что делать, надо выяснить, кто виноват. Но вы мне человека назовите! Личностей! Тех, которые, понимаете ли, развалили… Кого проклинать?
— Вам обязательно надо кого-то проклинать? — сухо спросил наш старик, воспитанный и десятилетиями воспитывавший на гуманистических литературных принципах.
— Да!!! — брызгал слюной Устинов. — И пускай он горит в аду! Детки, детки, наши детки… В какой стране им жить? — он говорил о детках с мукой и отчаянием, хотя дети его давно выросли. Наверное, он имел в виду внучек — одна уже разведена, другая — студенточка-первокурсница, поступила недавно в медицинский — та самая, к чьему рождению был куплен серый плащ.
Михаил Иванович вдруг некстати вспомнил, что во время войны у молодого туберкулезника Устинова, оставшегося в тылу, была невеста. Невеста же отправилась на войну санитаркой, где была ранена тяжело и лишилась возможности иметь детей. И предусмотрительный Устинов отказался от нее, женился на другой, которой потом тоже изменил и плащ серый купил — «седина в бороду, а бес в ребро». Может быть, Устинов имел в виду тех деток, которым война не дала родиться у них с первой невестой?
— СНГ. СНГ! — неистовствовал Устинов. — Ну разве приличная страна может называться СНГ?
— Ну, полно, — попытался его успокоить Михаил Иванович, — разве можно так волноваться? Не мальчик уже вы…
Мимо в обратном направлении просеменила дворничиха. Пришла с парада. На Устинова она даже не взглянула, такой уж был у нее характер — мизантропический. Впрочем — в который раз заметил наш старик-гуманист — Устинова она как-то особенно не любила и отворачивалась от него слишком старательно.
— Сдает наша Гуля, — сказал Михаил Иванович, чтобы как-то отвлечь собеседника от его неистовств, — на прошлой неделе «Скорую» ей вызывали. Кончается наше время…