На то они и выродки
Шрифт:
— Я не князь… да и родство, честно признаться, по женской линии…
Цурумия сроду не слыхал ни про какого князя Паацудварру и вообще не слишком интересовался пандейским дворянством, к каковому, говорят, в этой провинции причисляет себя каждый второй житель. На данный момент выпивка волновала его гораздо больше, огни кабаре манили, и потому он без рассуждений двинулся дальше, увлекая за собой Тоху. Тот хоть и бубнил что-то о достославной битве помянутого князя с конфедератами при полях Страстоцветных, был далеко не столь против посидеть за кружкой пива, как это хотел показать.
Кабаре было из разряда старых и почтенных, хотя и открылось за пару лет до войны. Дело в том, что при императоре Нютце был принят указ о том,
Графа Цурумию в «Приятном отдыхе» знали, и для него тут же нашелся свободный столик, а на нем без промедлений возникли кувшин темного охлажденного и к нему блюдо жареных охотничьих колбасок.
Когда выпили разгонную за знакомство, можно было бросить взгляд и на эстраду. Там только что пара танцоров сплясала нечто страстно-макабрическое, и на сцене появился певец. Судя по костюму в стиле «бандитский шик», это был исполнитель уголовных романсов. Данный жанр, в прошлом веке зародившийся и бытовавший исключительно в городских низах, незадолго до войны вошел в моду и процветал на эстраде, несмотря на все цензурные рогатки. Приличные люди не считали более для себя зазорным слушать воровские и хулиганские песни, артисты — исполнять их, и даже критики ругались на сей счет умеренно. Певец завел надрывно хриплым голосом:
Я мальчик лихой, меня знает окраина. Пустые понтярщики зырят, дрожа. Эй, фраер, не прячь, что в карманах утаено, А то моего ты узнаешь ножа. Когда на бульварах я шляюсь походкою, Все шмары за мною бегут косяком, Барыги выносят стопарики с водкою, Легавый салют отдает козырьком!Далее в коротких, но прочувствованный строках, сообщалось, как герой песни залез в некий дом, чтоб его ограбить, старуха-хозяйка подняла крик и была зарезана, после чего герой опознал в ней родную мамашу, которую давно не видел. После чего его поймали и отдали под суд. А в прокуроре несчастный опознал папашу, который бросил их с мамашей без средств к существованию.
И я зарыдал, как ребенок, отчаянно, Пусть я хулиган, душегубец и вор. Злодейства свои сотворил я нечаянно, Во всем виноват негодяй прокурор!Открывшееся обстоятельство не помешало прокурору приговорить сына к смерти, и в конце тот, красивый и бледный, лежал в могилке, а раскаявшийся прокурор рыдал горькими слезами.
Для провинциала Тоху мода на уголовные романсы была еще в диковину, вдобавок, только что столкнувшись с настоящими «лихими мальчиками», он не мог прийти от нее в восторг.
— И это Столица, — сказал он. — Оплот культуры. Я не первый раз уже такое слышу. Резня, убийство родителей-детей, братьев-сестер, инцест, потерянные младенцы, отравленные супруги… апофеоз пошлости. И ведь люди всерьез это слушают — порою умные, интеллигентные люди! Не является ли это свидетельством, что культура наша в глубоком кризисе, что она перестала порождать новые, оригинальные идеи и формы?
Имму Цурумия, напротив, был настроен благодушно.
— Бросьте, Тоху, когда это культура питалась чем-то другим? Вспомните наш героический эпос, рыцарские романы, народные песни, массаракш! Абсолютно все то же самое. Смертоубийства, зверства и кровопролития, кстати, такие, какие скромным уголовникам и не снились. Меняются имена и звания персонажей, благородные рыцари превращаются в парней из пригородов, но содержание остается неизменным.
— Странно, однако, слышать такие вещи от… — Тоху запнулся, подбирая подходящее выражение.
— От солдафона? — Цурумия усмехнулся. — Что ж, и книжки читывали, и на школярских скамьях сиживали. Хотя, конечно, не на философском факультете.
— Я вообще-то не собирался поступать на философский. Я хотел на богословский…
— Вы так религиозны?
— Вовсе нет. Скорее даже наоборот. Однако я хотел приобщиться к основам, а что, как не религия, является основой культуры и нравственности? Но когда я приехал в Столицу, оказалось, что богословский факультет закрыт. Представляете, они в течение нескольких лет не могли набрать нужное количество студентов, и поэтому правительство сочло необходимым ликвидировать этот факультет! Вы не находите, что это столь же характеризует общий упадок нашей культуры, как вот это увлечение общества бандитскими песнями? Все деградирует, все шатается, и дело даже не в войне — война лишь сделала все более явным…
— Похоже, в провинции люди имеют возможность сохранять душевную чистоту… кстати, давайте еще по кружке. Чувствуете? В сравнении со здешним пиво в других заведениях — все равно что болотная вода. Причем тухлая.
— Чистоту души? Я бы не сказал. Я часто получаю письма от родственников… они пишут — в последние годы стало страшно тяжело. Цены выросли в десятки раз, жалованье граждан сжирается в несколько дней, в магазинах нехватка буквально всего… и некоторые районы под оккупацией, а в других военные действия… из-за этого много беженцев, люди начали голодать… кое-кто считает, что правительству следовало пойти на территориальные уступки, а не подвергать народ подобным испытаниям…
— Вот как? — Штурм-коммандер поднял бровь. — Стало быть, в Пандее пораженческие настроения. А вы их не разделяете?
— Ни в коей мере! Я хорошо знаю историю и не склонен, как некоторые мои соплеменники, плакать об утрате пандейской государственности. Понимаете, граф, у нас очень сильны традиции семейные, клановые, все, что связано с кровным родством… для нравственности это, конечно, хорошо, но для нации губительно. Именно подобные отношения и погубили пандейскую государственность, одну из самых древних на Саракше. Постоянные войны кланов настолько ослабили страну, что она стала легкой добычей северных захватчиков. Чтобы выжить как нация, мы должны были войти в состав Империи. Но объединившись с Империей, мы болеем теми же болезнями, что и она.
— Недурно сказано. Что, кувшин уже пуст? Эй, официант! Повторить! Что ж, философ Тоху. Вы заметили у меня нашивки за ранения. Это верно. Меня дважды сбивали, и однажды я горел. Повезло — живой. У нас самый высокий процент боевых потерь. Раньше считалось, что больше всего на фронте теряет пехота. Так вот, теперь штурмовая авиация ее обошла. И все равно, когда я поднимаюсь в воздух, то радуюсь, какой бы жестокий бой мне ни предстоял. Не сочти это за дурацкий энтузиазм. Я радуюсь, что оставляю на земле бездарное командование, тупых наших стратегов, штабных сук, воров из интендантства и подрядчиков-мародеров. Во врагов хотя бы можно стрелять, в этих — нет. Они жируют на крови наших солдат и офицеров, и им дела нет, что страна ведет войну на два фронта. А ведь конфедераты и Фекелеш — это еще цветочки. Когда в войну вступит Островная Империя — вот тогда и начнется ад. Сейчас они выжидают… наблюдают за тем, чья сторона окажется слабее… — Он снова припал к кружке, утомившись длительным монологом.