На той стороне
Шрифт:
– Ничего я не писала! – говорила со слезами мать. – Мой муж никогда не страдал психикой. Да какой же он алкоголик? Он и выпивает только по праздникам. Где же на водку столько денег напасёшься? Вот таких пять ртов дома! – она с отчаянием показала на меня.
– Но подпись ваша? Посмотрите внимательно.
– Моя, – растеряно развела руками мать. – Но бумагу эту я не подписывала.
Я не знаю, про какую бумагу шёл разговор, только понял, что по этому листку моего отца и привезли в этот страшный дом.
Агния Моисеевна
– Да… Да… Да? Слушаюсь! Конечно!
Отложив трубку, она достала из стола бумагу и подала матери.
– Распишитесь, что вы сами, добровольно забрали своего супруга под личную ответственность.
До матери нескоро дошёл смысл сказанного. Она растерянно вертела в руках бумагу, не зная, где расписаться, боясь, что эта роспись опять может повредить отцу.
– Вот здесь поставьте подпись и забирайте своего супруга домой. Но в случае чего, вы несёте за него уголовную ответственность. Вы уяснили? Поняли?
Мать торопливо расписалась, услужливо пододвинула бумагу Агнии Моисеевне и выжидательно посмотрела строгой врачихе в глаза.
Агния Моисеевна нашла на столе какую-то кнопку, и тут же, как ванька-встанька, появился в мятом халате большой дядька и молча встал в дверях.
– Харитон, приведи к родственникам того, из шестой палаты, ну, который с одним глазом.
Мне стало обидно за отца, что его так называют – «того с одним глазом», и я люто возненавидел эту маленькую, широкозадую старушенцию с буравчатыми глазами. Она мне напоминала ту колдунью из сказки, которая превратила хорошего услужливого мальчика в горбатого уродца с длинным носом.
Опасаясь, как бы она это не сделала со мной, я моментально вышмыгнул за дверь.
На улице, усевшись на лавочку, я стал с нетерпением ждать отца, но в человеке, вышедшем из дверей, я его не увидел – стоял, растерянно оглядываясь, какой-то бородатый и бледный старик в кальсонах с болтающимися возле щиколоток грязными тесёмками и утирал рукавом рубахи лицо.
Первый раз я увидел отца плачущим.
Взглянув на меня, он зашлёпал разлапистыми больничными тапочками по сыроватой, ещё холодной земле, протягивая в мою сторону руки.
Обычно ласки, унижающей на его взгляд настоящего мужика, отец никогда не проявлял, а тут стал тыкаться мокрой бородой мне в лицо, выговаривая только одно слово: «Сынок! Сынок!»
Из-под рубахи он торопливо достал какую-то чёрную, тяжёлую, как кирпич, книгу и воровато сунул мне за пазуху:
– На, спрячь! – и тут же нырнул снова в больницу.
Оказывается, ошеломлённый радостью выписки из этого логова, он всё же не забыл про подарок того «комиссара» и, побывав в кабинете врача, окрылённый полученным извещением, он, птицей взлетев в палату, подержал за плечи своих соседей и, махнув рукой – будь, что будет! – сунул вечную книгу
И пока мать забирала у кастелянши его прежние вещи, отец успел передать мне эту метафизическую, философскую бомбу, разрушившую и моё прямолинейное, как биссектриса, сознание, превратив его, то есть моё умозрение, в бесконечное, недостижимое число Пи.
8
Наконец-то снова, слава Богу, вся семья вместе.
Сидим, пьём чай. Отец заварил чай только распустившимися веточками смородины. Ведёрный самовар ещё одышливо пыхтит на столе. И то… семья большая – каждому по чашке, уже семь человек. Считай – полведра. А кто же на одной чашке остановится?
На самоваре отблески позднего солнца, оттиски медалей и гербовых печатей на крутых боках чёрным серебром отдают. Самовар топим по-барски, древесным углём. Самовар старинный, ещё от деда Степана достался – всё материно приданное.
Углём топить самовар хорошо – дыма нет, а жар пылает. Знакомый углежог из подлесной деревни Смольные Вершины, узнав, что отца поместили, то ли по пьяному делу, то ли ещё по какой болезни в лечебницу, привёз нам целый мешок отборных углей, угли берёзовые, всыплешь горстку в расторопную трубу – через десять минут самовар ходуном ходит, в два пальца свистит…
Отец пьёт в обморочном молчании, не как всегда, с прибауткой да усмешкой, уставился в передний угол, где чернеют иконы и молчит.
После больницы он здорово изменился: бороду брить перестал, лицо обросло по-разбойному густой волоснёй с проволочными проблесками – с одной стороны глянешь вроде седина, а посмотришь, по сединкам смоль просвечивает цыганского замеса.
Ему бы красную рубаху да в табор. Но отец теперь стал смирным, с мужиками в разговорах материться почти совсем перестал. Мать удивляется.
По субботам и воскресениям в церковь начал ходить, а в простые дни перед сном, возле икон в переднем углу на коленях стоит, молится, губы шепчут: «Пресвятая Богородица, матерь Божья, Заступница Усердная, моли Бога за нас…», а потом открывает свою заветную Библию и водит пальцем по страницам, и водит. В очках керосиновая лампа отражается.
За всю жизнь отец прочитал только три книги, но какие! – «Тихий Дон», «Угрюм-река» и «Тарас Бульба». Последнюю он знал почти наизусть, целые абзацы подстраивал под какой-нибудь случай или событие.
Это я от него впервые узнал про черкеса Ибрагима, про якутскую колдунью Синельгу, про негодяя Прошку, а уж если говорить про гоголевскую повесть, то после его пересказа и читать не надо, все слова в голове рядком лежат.
Однажды я с ним на три щелчка поспорил, что вот эту страницу он, наверняка не вспомнит, и, конечно, проиграл. Затылок после болел целый час.