На той стороне
Шрифт:
Мне показалось, что перед тем, как подтолкнуть мать к столу, уполномоченный хитро усмехнулся и подмигнул двум сопровождающим его милиционерам.
Мать, не читая бумагу, быстро расписалась и отошла виновато в сторону, словно это она сама затеяла такой переполох в собственном доме.
Отец иногда, экономя время, – в шесть утра надо снова начинать трансляцию из Москвы, – оставался ночевать там, в операторской, поэтому теперешнее отсутствие хозяина не вызывало у матери никакого беспокойства. Ну, не пришёл ночевать домой – и не пришёл! Опять заночевал на работе.
Уполномоченный про отцовский арест ничего не говорит. Пришёл искать «литературу» –
Ушли ранние гости, а мать и спохватилась: «Пойду, скажу Василию, что у нас милиционеры чего-то искали да не нашли».
Вернулась мать только к обеду вся в слезах. Вернулась и, не снимая одежды, как была в платке, так и осталась сидеть за столом, положив терпеливые ладони на столешницу.
Мы молчим, жмёмся рядом, и она молчит.
Пришёл дядя Серёжа и, обняв её за плечи, увёл к себе домой. «Обойдётся, Настёнка, – сказал, – там такие люди попадаются умные, разберутся».
Где «там», мы так и не поняли.
А отец в это время, спотыкаясь на буквах, писал объяснительное. А что объяснять, когда он весь на виду. Спрашивай – я отвечу! Но уполномоченный карающей конторы сказал коротко: «Пиши!», и вот он пишет коряво, но укладисто.
Начал, чтобы сразу повиниться перед людьми, охраняющими советскую законность и порядок, примерно так: «Близок локоть, да не укусишь!» Это вроде у него стояло эпиграфом, а далее: «Я, радиооператор такой-то, такой-то, никогда не вострил уши на запад, на сплетни наших врагов о замечательной советской жизни, которую кровью добыли русские люди, и если бы не проклятое одноглазое моё зренье, я никогда бы не перепутал с какого приёмника промывать зарубежными помоями себе мозги, а с какого приёмника запускать передачу на доверчивого нашего советского слушателя, вещающую о достижениях передового строя, распахнутого, как колхозные ворота для новой жизни. Кабы я позволил себе такую вражескую вылазку в эфир, если бы случайно не заснул за пультом. Расстрелять меня, стервеца, мало! Чтобы я не настраивал души на заманчивые посулы империализма и американского милитаризма и шовинизма. Да здравствует Советская власть!» Хотел, было, подписать: «За Сталина, к победе коммунизма на всех континентах!», но вовремя спохватился, вспомнив о каком-то культе личности отца всех народов и наций.
Уполномоченный, прочитав покаянную записку, почему-то весело хмыкнул и сам стал строчить быстро-быстро какую-то бумагу, разгладив листок на коленке, подложив свою бумажную папку, на крышке которой было написано чётко «Дело №». А цифры отец разобрать уже не успел, только увидел конторские буквы.
– Подпиши протокол допроса! – и сунул в руки автоматическую ручку.
Отец, не глядя в бумагу, подписал там, где крылилась чёрная ласточка, и посмотрел в глаза уполномоченному:
– А меня когда выпустят?
– Ну, гражданин, это не мне решать. Там разберутся – и сунул казённую бумагу снова в папку.
Опять гавкнул, сомкнув челюсти, замок. И опять невыносимая тоска неизвестности.
3
Всё ничего – да ничего хорошего!
Больше всех свирепствовал секретарь райкома товарищ Мякишев: «Политическая провокация! Подрыв советского строя! Судить врага народа по всей строгости, чтоб другим неповадно было!»
Начальника почты за близорукость при работе с кадрами, конечно, сняли с работы. У обоих приёмников-трансляторов заблокировали настройку на частоты, на которых вещают «голоса», дабы не повторился случай.
Сведения, полученные комитетом безопасности о нарушителе
Судить доморощенного провокатора было бы недальновидно – зачем этот частный прецедент разглашать, зачем дразнить гусей? А то, глядишь, ещё появится какой-нибудь умник, похлеще этого и запустит оголтелых антисоветчиков не только на район, а и на всю область. Тогда полетят головы и повыше, и покрепче…
Всё бы ничего – да ничего хорошего.
По личному указанию Мякишева была заведена бумага, «телега» – в просторечии. А всякая «бумага» требует своего решения. Но как решить этот вопрос никто не знал. Если дело раскручивать серьёзно, то это может вылиться в большой-большой скандал с непредсказуемыми последствиями: шутка ли – дело, когда по Советскому радио прошла трансляция вражеских «голосов». Надо что-то предпринимать. Без карательной санкции бумагу закрывать нельзя, и телега, скрипя колёсами, потихоньку докатилась до центра.
В комитете госбезопасности на Лубянке уже пошли анекдоты о тамбовском почине радистов. Пришла шифрограмма – пустить «телегу» по обочине, свернув с магистральной дороги в тупик, – какая провокация? Какая политическая диверсия? Вы что, с ума там посходили? У мужика алкогольный психоз! Белая горячка! А вы ему шьёте политическую диверсию. Вам что, мягкие стулья надоели? Лечить мужика надо. Гуманизм проявлять. Он же наш, советский человек! Пусть в доме для душевнобольных его обследуют, заключение положительное напишут. Мол, так и так, шизофрения на почве невоздержанного употребления спиртных напитков. И – всё! Закрывайте тему!
Тему закрыли.
Машина со спецсигналом «уйди-уйди» увезла политического диверсанта, а по заключению специалистов госбезопасности, алкоголика с параноидальным развитием личности, в областную психбольницу для окончательного решения и излечения от приобретённого недуга.
Когда за отцом приехала карета «уйди-уйди», дежурный по РОВД кинулся поздравлять узника:
– Повезло тебе, Макаров! Статья к тебе не подошла. Вот машину за тобой подогнали из райбольницы. Говорят, лечить тебя будут от нервов. Садись-садись, не боись! Свобода, она и есть свобода! Тебе комитетчики санаторий посулили за остроумное решение вопроса свободы слова. Не попомни зла, Макаров!
Тронулась машина, метельно закружилась бондарская пыль из-под колёс. Пока суть да дело, – зима кончилась. Солнце по-летнему припекает.
Крутит отец головой по сторонам – не поймёт в чём дело. Рядом санитар сидит, не наш, бондарский, а со стороны. Грудь под белым бязевым халатом, как парус на ветру, на лице багровые желваки играют, смотрит – не сморгнёт: сиди, дорогой товарищ, не дёргайся!
Отец, было, привстал посмотреть в окно: по какой дороге и куда его увозят…
Широкая ладонь, тяжёлая, как кирпич, упавший с крыши, припечатала его к сиденью:
– Тихо, мужик! Замри! А то лбом стекло вышибешь, за тебя отвечать придётся!
Всё пережитое навалилось таким грузом, что каждая выбоина острой болью отдавалась в затылке, словно он, действительно, колотился головой о стальную обшивку кузова.
Один взгляд на сопровождающего отбивал всякую охоту к разговору. Вжавшись в угол, как пойманный в клетку зверёк, отец в ожидании любой своей участи молча уставился в пол, тупо рассматривая рифлёный резиновый коврик, по которому, отзываясь на толчки и повороты, елозили брезентовые носилки на гнутых алюминиевых ножках, толкаясь в огромные, из толстой кожи сорок последнего размера ботинки медбрата.