На веки вечные. И воздастся вам…
Шрифт:
— Господин Гланц? — подчеркнуто вежливо осведомился Ребров.
— Совершенно точно.
— Мы — журналисты, аккредитованные на процессе.
— Американцы? — спросил Гланц, внимательно оглядев Реброва и задержав взгляд на Ирине.
— Нет. Мы из Франции.
— Вот как. Из Франции… А чем я могу быть вам интересен, господа?
— Господин Гланц, многие люди считают Адольфа Гитлера вашим учеником и последователем…
Гланц покачал головой. Было непонятно, соглашается он или протестует.
— Нам бы хотелось узнать ваше мнение о том, что произошло с немцами и Германией?
— Давно уже никого не интересовало мое мнение о немцах и Германии, —
— Нам кажется, сейчас очень важно разобраться во всем, что произошло с Германией и немцами. И возможно ли повторение?
— Ну, если вам угодно… Хотя, как вы понимаете, этот разговор не доставит мне удовольствия. Но вы — победители сегодня…
Старик открыл калитку и пригласил Реброва и Ирину в дом.
Он провел их в типичный кабинет книжного человека — массивный письменный стол у окна, прикрытого тяжелыми шторами, стены плотно увешаны старинными картинами и оружием. Гланц сел в кресло с высокой прямой спинкой, Ирина и Денис устроились на громоздком и неудобном диване.
— Простите, мне нечем вас угостить, — развел руками старик. — Итак, с чего начнем?
— Видимо, с вашего знакомства с Адольфом Гитлером, — предложил Ребров, раскрыв блокнот.
— Ну, конечно… Но он не был тогда тем Гитлером, которого сегодня знает весь мир. Он был совсем молод, придавлен бедностью, даже нищетой, но его очень интересовала история, вернее, мир древних германцев, их верований, законов…
— Простите, а почему он пришел именно к вам? — спросила Ирина.
Гланц посмотрел на нее с укоризненной улыбкой.
— Потому что это был мой мир. Я был один из тех, кто его увидел в своих мечтах. Увидел, а потом рассказал о нем другим немцам.
— А с чего началось ваше увлечение древними германцами? — решил уточнить Ребров.
— С неприятия того пошлого и грязного мира, который окружал меня. Еще в детские годы я страстно интересовался средневековым прошлым Европы и религиозными рыцарскими орденами. Это был прекрасный мир сказочных героев, совершенных и неотразимых в своем величии. Я с головой ушел в их историю, легенды, предания… Увлечение было настолько сильным, что я даже решил принять послушание в аббатстве недалеко от Вены, хотя семья была категорически против. Я стал братом Георгом. Белый камень церковных залов с готическими сводами, белые плиты надгробий, строгий романский стиль, белые сутаны братьев, уединенный монастырский сад, мозаика цветных стекол и могилы двенадцатого века герцогов Баденбергов… Я словно вернулся в те времена, я почувствовал себя приобщенным к священной элите германской древности. Я стал писать о том, что чувствую и переживаю. Самая первая из моих опубликованных работ — размышления об изображении на могильном камне, извлеченном из-под монастырских плит. На камне был изображен воин, поражающий неизвестное мерзкое животное…
— Это весьма распространенный сюжет того времени, — пожал плечами Ребров. — Рыцарь, поражающий змея или дракона.
— Да, но я вдруг ясно увидел в этой сцене истину — аллегорическое изображение вечной борьбы между силами добра и зла, которой нет конца. К тому времени я уже был готов это увидеть. Меня особенно увлекла бестиальная интерпретация зла на этом древнем камне.
— То есть вы увидели зло как злобное животное, угрожающее миру? — тихо спросила Ирина.
— Вот именно. Есть страшный зверь, который живет во многих людях и является корнем всякого зла в мире.
Гланц сидел, откинувшись на спинку кресла, спина его была прямой, глаза полуприкрыты. Он явно увлекся своими воспоминаниями, которые давно уже были никому не интересны. Время от времени он открывал глаза и смотрел на Ирину. Было видно, что он обращался только к ней. И Ребров подумал, что любой мужчина в конце-концов мечтает только о том, чтобы быть понятым прекрасной женщиной.
— Я был страстно увлечен своими мыслями. Начал заниматься зоологией. Изучал Священное писание, апокрифы, современную археологию и антропологию… И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что доброе и светлое начала в мире воплощены в арийской расе, а различные темные отклонения, злые начала воплощены в негроидах, монголоидах, семитских жителях Средиземноморья…
— Вряд ли эти откровения соответствовали христианскому вероучению, — возразила Ирина.
Гланц ничуть не смутился.
— Да, эти убеждения были, мягко говоря, неортодоксальными, и вызвали серьезные трения между братом Георгом и его наставниками в аббатстве. К тому же я тогда полюбил женщину, полюбил страстной плотской любовью. Меня призвали «отвергнуть соблазны мира и плотской любви», но мое стремление к свободе мыслить и чувствовать оказалось сильнее, и я покинул аббатство. Мир, в который я вернулся, оказался ужасен и убог одновременно, несмотря на технические достижения. Миллионы людей гибли в убийственной войне, развязанной ради чьих-то личных целей. Люди убивали друг друга, рвали на части, травили ядовитыми газами, и никто не знал, зачем и ради чего. Дикость звероподобных людей означала конец культуры и конец того человека, который был прекрасен…
Я снова вернулся мыслями к рыцарским орденам, которые сражались против варваров. Они тогда оказались внутри страшного и безжалостного кольца из исламских сил Северной Африки, Среднего Востока, Балкан, аморфных монгольских орд. Их мир мог выстоять только сохраняя свою арийскую чистоту. Ведь тогдашнее христианство представляло из себя воинственный аристократический монастырь, из которого рыцари-монахи уходили прорывать окружение темных агрессивных сил.
— То есть Средние века представлялись вам Золотым веком арийцев? — уточнила Ирина.
— Да, это был завораживающий мир. Мир отважных рыцарей, благочестивых монахов, великолепных замков, богатых монастырей, прекрасных, чистых и верных женщин… Он поддерживался расово-рыцарским культом религиозных и военных орденов. Старые княжеские династии Германии культивировали в своих замках и дворцах искусство и таланты, они были для них единственным историческим инструментом прогресса. И, напротив, всегда существовал мертвый груз низших каст, подвергавший развитие нации опасности своими вульгарными требованиями раздела власти. Эти касты низших человекоподобных тварей совершенно не понимали свою расовую, природную неспособность к делу управления. Они были способны только разлагать и опошлять.
— И все-таки они тоже были людьми, — заметил Ребров.
— Нет, они были лишь человекоподобными существами, способными только разрушать. Так что ариогерманцы обладали абсолютной правотой, когда распространяли свою власть по всему миру. Германия уже не могла себе позволить лишиться «золотого руна мира», поскольку вся планета была ее естественной колонией…
— В наше время в соответствии с принципом расовой чистоты это право означало ферму для каждого смелого германского солдата и поместье для каждого офицера в Крыму? — подвел итог грезам Гланца Ребров. — А рабы из низших рас должны были работать на ариогерманцев?