На веки вечные. И воздастся вам…
Шрифт:
— Добрый вечер, Татьяна Владимировна, — негромко окликнул он ее в пустынном фойе.
— A-а… это вы, молодой человек, — обернулась княгиня. — А я вот решила покинуть сие торжество. Утомилась, знаете ли… Отвыкла. И потом все французы ушли, мне неловко оставаться, ведь я все-таки здесь от лица Франции. — А что случилось?
— Случилось, что ваш большой начальник, господин Вышинский, обидел Францию. Он сказал, что поднимает бокал за самых лучших и благородных союзников СССР — англичан и американцев… Французов то ли забыл, то ли нарочно не упомянул. Они обиделись и покинули зал.
Ребров помог княгине надеть весьма скромное на вид пальто.
— Татьяна Владимировна, я хотел спросить вас… Как Ирина Юрьевна?
— У нее сильный жар, бедняжка вся горит. Но американцы помогли с лекарствами, так что все будет хорошо. Со временем, конечно.
— Я мог бы отвезти вас домой… У меня машина.
— Бог ты мой, какая роскошь! Свое авто! Ну что ж, если вы не шутите… А то в городе такая погода, что хороший хозяин и собаку на улицу не пустит.
Сумрачные улицы и переулки Нюрнберга были пустынны.
— Татьяна Владимировна, я хотел… — нерешительно начал Ребров.
— Ах, Денис — ведь вас, кажется, так зовут? — не стоит ничего говорить. Я все понимаю, но…
— Но почему два человека, молодых и свободных, не могут просто любить друг друга? — упрямо воскликнул Ребров. — Не понимаю! Почему всех это раздражает? Почему все хотят помешать? Лезут им в душу?
— Да все вы понимаете, мой дорогой, — вздохнула княгиня. — В том-то и дело, что вы оба не свободны. Вы скованы по рукам и ногам. Цепями неимоверной тяжести и крепости. Потому что за каждым из вас другой мир. И не просто другой, чужой, а — враждебный, с которым не может быть примирения.
— Господи, да мы русские люди!
— Русские. Да не те…
— И что же делать?
— Не знаю. Только Ирину мне безумно жаль, потому что поступит она, как и должно русской женщине.
— То есть?
— Пожертвует собой.
— Но почему она должна жертвовать собой? Зачем?
— Потому что она не может иначе. Доля наша такая, доля русских баб…
— И что она сделает с собой?
— Не знаю. Помните, как у Ивана Алексеевича Бунина в рассказе? Герой получает письмо. Это была ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть… Бесполезно длить и увеличивать нашу муку… Это про нее, про Ирину. Она поступит именно так.
— Как?
— Принесет себя в жертву.
Бывшие служащие вишистской милиции, выполнявшие во время оккупации Франции задания гестапо, теперь примазывались к партизанам. Участие в наказании женщин, которые вступали в связь с немцами, казалось самым очевидным способом проявить свою лояльность новой власти. Наказать беззащитных женщин — значит войти в круг победителей. Остричь легкомысленную женщину наголо и выставить на поругание — означало зачислить себя в число борцов Сопротивления. А толпа с удовольствием наблюдает за издевательством.
Глава IX
Это был американец
Распрощавшись с Трубецкой, Ребров, подумав, решил вернуться в «Гранд-отель»: в конце концов, задачу наблюдать за происходящим и делать выводы никто не отменял. Припарковав машину, он вдруг ясно услышал два выстрела.
От громоздкого черного автомобиля, стоящего совсем недалеко от входа в отель, в сторону развалин бежал человек с пистолетом. На мгновение остановившись, человек обернулся и тут же пропал среди обрушенных стен…
Когда Ребров подбежал к машине, он увидел, что правая дверца распахнута, а шофер, сержант Советской армии, лежит головой на руле.
— Живой? — спросил Ребров, осторожно откидывая тело на спинку сиденья.
Сержант застонал.
— Кто стрелял? Кто это был?
— Американец, — еле слышно прошептал сержант. — Форма американская…
От отеля к автомобилю, рядом с которым стреляли, уже неслась американская военная полиция. Когда они подбежали, сержант был уже мертв.
— Американцы звонят, извиняются, — сказал Руденко, положив трубку телефона. Он обвел взглядом присутствующих. На утреннее совещание в кабинете Руденко, едва успевавшего отвечать на звонки, были приглашены Покровский, Зоря, Александров, Филин и Ребров, как непосредственный свидетель происшедшего.
— Не верят они, что это мог сделать американец, — разводит руками Руденко. — Говорят, что ваш сотрудник ошибся или не расслышал… Товарищ Ребров, так ты точно расслышал, что сказал сержант?
— Точно. Ошибиться я не мог, — Ребров встал, чтобы его ответ звучал как можно убедительнее, по-официальному.
— Да ты сиди, — махнул рукой Руденко.
— Но, товарищ генерал, — вмешался Филин, с которым Ребров поздно ночью обсуждал ситуацию. — Это не значит, что это был именно американский военнослужащий. На кой им это нужно?
— То есть?
— Это мог быть немец, раздобывший американскую форму. Кстати, убежал-то именно в сторону развалин, где раньше работали военнопленные… Это мог быть один из них.
— Мог-то он мог, да поди теперь разбери… Главное, на кой ему это было нужно?
— Все говорят, что это было покушение на вас, Роман Андреевич. Журналисты уже передали эту версию в газеты… — вмешался Покровский. — А покушение на вас, главного обвинителя от СССР, это уже очень серьезно. И очень многим на руку.
— Многим — это не разговор, — отрезал Руденко. — Кому именно? Что я Москве докладывать буду? И главное — как это может отразиться на процессе? Вот что меня тревожит.
— Ну, давайте еще раз подумаем, что же именно произошло. С самого начала, — спокойно сказал Филин. — Стрелять именно в сержанта Бубнова — кому это нужно? Какой тут смысл?… Можно допустить, что стреляли просто в члена советской делегации — неважно в кого. Просто из слепой ненависти к русским. Но тогда зачем это делать прямо у «Гранд-отеля» и именно во время приема по поводу начала процесса?.. Скорее всего, рассчитывали, что в машине находился кто-то, кроме шофера. А нападавший просто не разобрался в темноте и спешке, что в ней никого нет… Вы этой машиной часто пользуетесь, Роман Андреевич?