На веки вечные. И воздастся вам…
Шрифт:
Глава IX
Последний друг
Уже стемнело, когда Олаф подошел к одному из бесчисленных домов в центре Нюрнберга, от которого остались только стены. Американцы и новоявленные немецкие полицейские и днем-то не жаловали такие места, в которых клубилась своя жизнь, а уж с наступлением темноты они и вовсе не совали сюда свои носы.
Он спустился в подвальную комнату, где на грязном ободранном диване в углу дрых, свесив руку на пол, Гюнтер Тилковски. Он именно дрых, потому как, судя по количеству разбросанных бутылок, был смертельно пьян. Слава богу, он не храпел. Это было бы совсем отвратительно.
Олаф взял единственный стул, обмахнул сиденье перчатками, которые сжимал в руке, и устроился в паре метров от Гюнтера. В этом заросшем многодневной щетиной лице лишь с великим трудом можно было отыскать черты его лучшего друга со школьных времен Гюнтера Тилковски. Даже если бы у Олафа был брат, он бы не мог быть ему ближе и дороже… А уж таких солдат, как Гюнтер, он встречал в своей жизни лишь несколько, а видеть ему пришлось их очень много. Глаза Гюнтера вдруг открылись и уставились на Олафа. — О, мой преуспевающий друг Олаф Хольт пожаловал! — без всякого удивления с пьяной усмешкой прохрипел он. — Извини, что принимаю тебя в таком дерьме… Зато у меня есть виски. Ты же теперь любишь виски, Олаф? Твои друзья-американцы научили тебя любить это пойло? Может быть ты теперь предпочитаешь его с содовой?
Олаф слушал друга молча. Он понимал, что ему надо выговориться, выплеснуть накопившуюся злость и разъедающие душу обиды.
Гюнтер спустил ноги на пол.
— А знаешь, через кого я достал виски? Через Курта… Ты помнишь Курта, нашего с тобой одноклассника? Красавчика Курта? Он еще лучше всех метал ножи? А теперь Курт — большой человек, он швейцар в ресторане, куда немцам вход запрещен. Он стоит у двери в ливрее и открывает двери перед американскими и английскими победителями. Я видел, как он работает, наш друг Курт. Я видел его взгляд, Олаф! Это взгляд в никуда, даже не в прошлое… Просто в никуда.
— Он же потерял руку, — негромко сказал Олаф.
— Да, правую, теперь ему нечем метать ножи. А пустой рукав его замечательной ливреи теперь заправлен за ремень. Левой рукой он открывает и закрывает двери перед нашими хозяевами. Как автомат — открыл, закрыл… И за это он получает свои гроши. Его выпотрошили, Олаф! От него ничего не осталось!
— Кстати, вот, — Олаф достал из внутреннего кармана бутылку коньяка. — Французский.
Гюнтер брезгливо поморщился.
— Ну да, как теперь выясняется, мы и французам проиграли войну… Теперь и они нас судят.
Мгновение поколебавшись, Гюнтер протянул руку и буквально выхватил бутылку из рук Олафа. Вытащив пробку, тут же принялся жадно пить. Кадык его ходил ходуном, коньяк растекался по подбородку, тек по волосатой шее на грудь. Олаф брезгливо отвел глаза. Когда он снова посмотрел на Гюнтера, по лицу того гуляла пьяная усмешка.
— Как ваш план? — быстро спросил Олаф. — Помнишь, ты рассказывал про захват заложников во Дворце юстиции?
— Наш план? А тебе-то он зачем, а?.. А впрочем, какая разница! На днях идем на штурм! — Гюнтер победно поднял руку с бутылкой.
— Ты не в таком состоянии, чтобы идти на серьезное дело, Гюнтер, — серьезно сказал Олаф.
— Зато умирать в таком состоянии самый раз.
— Но стоит ли умирать, если война кончена?
— У тебя есть другие предложения?
— Жить. И бороться. Но по-другому.
— Зачем ты пришел, Олаф? — вдруг совершенно трезвым голосом поинтересовался Гюнтер. — Тебе что-то надо… Но что я могу тебе дать, кроме воспоминаний о том, какими мы были?
— Я хочу, чтобы ты отменил операцию.
— Поздно, — махнул рукой Гюнтер. — Дай зачем?
— Слушай, Гюнтер, кого вы собираетесь спасать? Ради кого хотите рисковать жизнью? Я вижу этих людей на скамье подсудимых каждый день и все время думаю: как мы могли подчиняться этим ничтожествам?!. Они уже разрушены, уже изъедены червями, но изо всех оставшихся жалких сил цепляются за свою жизнь. И больше ни о чем не думают. Даже если вы освободите несколько человек, они ни на что не способны!..
— Но ведь ты же защищаешь их там, во Дворце юстиции? Ты же адвокат!
— Я защищаю не их, а Германию и немцев. Я старюсь отделить их от Германии и немцев.
Гюнтер опять основательно приложился к бутылке, и Олафу вдруг показалось, что он не пьянеет, а наоборот, становится как будто трезвее.
— Ты думаешь я не понимаю, что такое Гесс и Кальтенбруннер? — сплюнул он прямо на пол. — Но я не остановлю операцию, Олаф.
— Но почему?
— Не могу. Потому что эти ребята, которым я согласился помочь, Гизела и ее друзья, они не откажутся… Гизела была в «Гитлерюгенде», она — blitzmadchen.
— Из девочек, которых специально обучали стрельбе из скорострельного оружия. Причем по живым мишеням…
— Вот именно. Так что отговорить ее мне не удастся… Они до сих пор верят в фюрера… А если я попробую приказать ей ничего не предпринимать, она просто пристрелит меня. У них горят глаза, Олаф, как горели они когда-то у нас с тобой. Они мечтают пожертвовать собой, и смерть их не пугает. Мне даже кажется, что они просто сами хотят умереть, видя, что происходит вокруг. Бедные дети!
Олаф встал, прошелся по подвалу, зло пнул оказавшуюся под ногой пустую бутылку.
— Есть другой выход, — наконец, сказал он. — Их можно спасти от ненужной никому гибели.
— Как?
— Сдать американцам.
Гюнтер в изумлении уставился на него.
— Да-да, и не смотри на меня как на предателя. Американцы их просто арестуют на какое-то время, и жизнь их будет в безопасности… Я думаю, они отсидят совсем немного и их выпустят — их просто не в чем будет обвинить. Ведь они пока ничего не успели сделать.
— А какую судьбу ты приготовил мне?
Гюнтер смотрел на друга мертвыми, застывшими глазами.