На вершине мира
Шрифт:
Для посадки был приспособлен просторный полевой аэродром. Круто развернувшись, машины сделали приветственный круг над аэродромом и пошли на посадку. Огромные колеса пробороздили траншеи в глубоком снегу и замерли. Через несколько минут мы были окружены возбужденной толпой колхозников, сбежавшихся к месту старта со всей округи.
Первый этап перелета закончился. За пять часов корабли покрыли 1006 километров.
Большая Земля, как полярники обычно называют материк, кончалась, по сути дела, в Архангельске. Там еще можно было потребовать по телефону из Москвы приборы, запасные части, забытые детали снаряжения. Дальше шел путь, где участники экспедиции могли рассчитывать лишь на собственные силы. Поэтому экипажи с исключительной тщательностью и вниманием проверяли готовность к продолжению рейса. Дни, проведенные под Архангельском, были переполнены хозяйственными заботами, скорыми деловыми совещаниями, детальной технической подготовкой. Прежде всего все самолеты были переставлены с колес на лыжи. Затем исполинские крылатые корабли экспедиции подверглись придирчивому всестороннему осмотру. Неугомонные механики и инженеры непрерывно улучшали и совершенствовали свое хозяйство, внося одним им ведомые усовершенствования, перетряхивали и затем приводили в [37] порядок весь движимый и недвижимый инвентарь самолетов, Командиры кораблей почти безотлучно находились на поле, на месте решая все бесчисленные вопросы, неизбежно возникающие при подготовке машин к дальнему старту. Штурманы сурово контролировали навигационную аппаратуру, а вечерами ревизовали свои знания, обсуждали с командирами варианты маршрута.
Эта простая с виду работа оказалась далеко не легкой. Нужно было учитывать и погоду, и снос ветром, и вероятность обледенения в том или ином районе. В довершение всего существующие карты оказались почти бесполезными. Они были неточны и разноречивы. Ориентиров на севере очень мало, и поэтому штурманы привыкли относиться к ним с особым доверием. Тут же верить ничему не приходилось. На одной карте река, впадающая в Полдозеро, текла с севера, на другой - с юго-запада; названия одних и тех же сел значились по-разному, трасса рек изображалась противоречиво.
А весна наступала и бурно давала знать о своем приближении. Каждое утро О. Ю. Шмидт тревожно справлялся о температуре воздуха и недовольно покусывал бороду. Было тепло, дороги размокли, толщина снежного покрова уменьшалась на глазах. Синоптик экспедиции Дзердзеевский настороженно следил за всеми циклонами и антициклонами, возникающими на земном шаре, но не видел атмосферного просвета. Ожидая заморозка, сидел на аэродроме наш дальний разведчик Головин, сидели и мы. Отовсюду поступали нерадостные вести. Лед на Двине стал столь хрупким, что власти запретили проезд на автомобилях, в Нарьян-Маре термометр [38] отмечал плюсы. Жизнь шла хлопотливая и бивуачная. Пилоты жили в доме отдыха, в 27 километрах от города. Каждое утро они уезжали на аэродром, возвращаясь обратно к ужину. И вот вечерами, когда все бывали в сборе, наше настроение, омраченное наступлением весны, заметно поднималось. Коллектив подобрался жизнерадостный, бодрый, энергичный. Горячие опоры о метеорологической неразберихе сменялись рассказами летчиков и полярников. Сколь замечательны и красочны эти истории!
Испытывая радиостанцию, Головин сделал контрольный полет. Машина тяжело бежала по рыхлому мокрому снегу. Тогда бортмеханики Кекушев и Терентьев покинули свои места, чтобы подтолкнуть самолет. Облегченный аэроплан побежал быстрее, механики, проваливаясь в снегу, не успели за ним, Головин улетел без экипажа и лишь спустя несколько минут заметил отсутствие товарищей. В связи с этим Мазурук вспомнил аналогичный случай. Дело происходило на Дальнем Востоке. Отправляясь в очередной рейс, гидроплан Мазурука во время рулежки сел на мель. В кабине сидели женщины. Летчику пришлось сойти в воду, чтобы столкнуть самолет с банки. Машина быстро рванулась и побежала в открытое море. Мазурук кинулся за ней, но расстояние между ним и самолетом все больше увеличивалось. К счастью, машину волной развернуло в обратную сторону, и она с той же резвостью приблизилась к отчаявшемуся пилоту. Пассажиры ничего не заметили.
Философически настроенный Алексеев доискивался смысла в гомеопатии и тибетской медицине; молчаливый Молоков внимательно слушал всех и курил свою неизменную трубку. [39]
Но нередко мирные воспоминания внезапно обрывались каким-нибудь неотложным вопросом, и тогда тут же, за ужином или ранним завтраком, проводились импровизированные совещания, принимались решения, и недавний рассказчик, не допив стакана чая, уносился по тряской дороге в Архангельск.
Так шли дни. Каждое утро командиры кораблей обращали вопрошающие взоры к Дзердзеевскому:
«Как погода на трассе?» - гласили эти немые вопросы.
И Дзердзеевский неизменно отвечал:
– Лететь не рекомендую.
Наконец, 29 марта появились признаки некоторого смягчения суровой метеорологической обстановки. С рассветом все экипажи собрались на аэродроме. Легкий заморозок сковал бессчетные лужи - командиры кораблей облегченно вздохнули: оторваться можно. Но сколь переменчива погода на севере! Не успели еще механики запустить моторы, как светлосерое облачное небо внезапно приняло цвет грязной шерсти.
Поднявшийся на разведку учебный самолет уже на высоте двухсот метров потерялся в облачной пелене. А потом пошел мокрый липкий снег, аэродром развезло, всюду захлюпала вода. О полете нечего было и думать. Экипаж мрачно и молчаливо расходился по квартирам. Вечером задул свирепый южный ветер, разметавший облачный купол. Он яростно обрушился на самолеты, грозя перевернуть корабли. Механики ринулись к своим машинам и вернулись только тогда, когда тяжелые якоря, сооруженные из каната и бензиновых бочек, привязали корабли к земле. [40]
Утро следующего дня застало всех на аэродроме. Метеорологические сводки предвещали переменную, но терпимую погоду. Решили чуть выждать и лететь в 9-10 часов утра. Механики стояли на поле в боевой готовности. Еще два дня назад к каждой машине подвесили колеса на случай аварийной оттепели в Нарьян-Маре. Баки приняли рейсовый запас горючего. Многочисленные грузы дрейфующей экспедиции были равномерно размещены по самолетам. Кое-кто из командиров кораблей пытался было поджать запасы Папанина, но начальник полюсной зимовки сам грузил все свои вещи и парировал угрозы стереотипной фразой:
– Браток, ведь это ничего не весит. Я сам в десять раз тяжелее!
Наступил час отлета. И тут выяснилось, что у корабля Молокова не заводится правый средний мотор. Механики самолета Ивашина, Фрутецкий и Гутовский сбились с ног, но винт оставался неподвижным. Тогда у злосчастного мотора собрался консилиум всех бортовых техниников экспедиции. Советы сыпались как из рога изобилия, но мотор не заводился: он был холодным. И вдруг раздался зычный окрик: «Дорогу!» Механики самолета Мазурука принесли на своих плечах святой неприкосновенный запас перелета: баллон со сжатым воздухом. Командир корабля самоотверженно пожертвовал этот золотой фонд экипажу дружественного самолета. Сжатый воздух сделал свое дело: мотор завелся. Глубоко вдавливая снег, к самолетам подошел гусеничный трактор и легко сдернул их один за другим с места. Освободив примерзшие лыжи, корабли зарулили на старт.
Старт требовал большого искусства пилотов. [41]
Под тонким снежным покровом плескалась талая вода. Мокрый снег затруднял движение даже легких самолетов. Задача осложнялась тем. что корабли уходили в воздух с огромной погрузкой. Ветер дул поперек площадки и при малейшей ошибке грозил аварией кораблям. Мастерство летчиков и могучая сила моторов решили сложную задачу взлета.
Первым пошел в воздух Мазурук. Он оторвался после 800-900 метров разбега. Следом ринулся Водопьянов, затем Молоков. Последним поднялся Алексеев. Этот пилот, посвятивший половину своей летной жизни Арктике и работе на Севере, решил попутно со стартом выяснить ряд тактических задач, связанных с дальнейшими операциями. Его интересовала максимальная длина разбега машины, способность ее оторваться на несколько пониженных оборотах мотора и многое-многое другое. Диапазон интересов Алексеева был всегда исключительно велик: от санскритского языка до ультракоротковолновых радиостанций. Прекрасно образованный человек, требовательный и знающий летчик, он в каждом полете искал новое, необычное, обогащающее. Головин, как и полагается разведчику, вылетел раньше остальных и уже находился в Нарьян-Маре.