На всех фронтах
Шрифт:
Дорога давно идет по лесу. Жарко. Душно.
— Тпру, Сивый, — осадил ездовой. Повозка остановилась у развилки дорог. — А теперь куда? Направо чи налево ехать?
Раскрыв планшет, Батов поводил тупым концом карандаша по линии маршрута, оглянулся кругом.
— Это первая развилка? Другой не было?
— Не було.
— А крутой поворот налево был?
— Да только ж проехали. Чи вы не бачили?
— Езжайте направо.
— Геть, Сивый!
Снова копыта зацокали по асфальту, телега бойко покатилась. Сивый устал и вспотел. Но надо спешить, чтобы догнать своих. А они, видно, тоже быстро едут. Батов смотрит на карту, прикидывает расстояние. Далеко. К вечеру никак не добраться до назначенного пункта. Не зря задумался капитан Головин, когда познакомился с маршрутом.
Если немцы задержат полк, то еще, пожалуй, можно догнать его к концу дня. Если нет, тогда только на привале ночью они соединятся со своими…
Верочка, легонько простонав, приоткрыла глаза. Она долго смотрит в безоблачное небо, глубоко дышит, будто желая вобрать в себя всю благодать весны. Глаза открылись шире — увидела Батова.
— Где мы, Алеша? — с трудом произнесла она.
— В Германии, Верочка, — пошутил Батов. — Везем тебя в госпиталь.
— Как это в госпиталь? Зачем?
— Лечиться.
— А кто с нами едет? — спросила она громче, натужным голосом.
— Да то ж я, ласточка! — повернулся возница. — Чи ты не взнала Михеича?
— Узнала, — отчужденно и тихо проговорила она, поведя языком по запекшимся губам. — Вода… есть?
— А как же! Есть вода. И спирт, и, если б помогло, вино есть. Да такое, какое цари да короли только по праздникам пьют.
Батов помог Верочке приподняться, поднес к ее губам баклажку. Но она взяла посудину в свою руку, отпила несколько больших глотков и откинулась назад, благодарно посмотрев на Алексея.
— Теперь все пройдет, милый, — вырвалось у Верочки, а Батов прикусил губу. Лицо загорелось. Верочка такими словами не бросалась.
— Это верно, что мы в тыл едем, Леша? — спохватившись, более холодно спросила она.
— Верно. Как и то, что ты ранена.
— Я не ранена, — смутилась она, пошевелив ногами и руками. — Видишь, все в порядке.
— А кто говорил: «Лучше бы… совсем»?
— Ой, Леша, ты меня разыгрываешь. Неужели я так сказала?
— Так и сказала. И до смерти напугала, когда от воронки тащил.
— Так куда же мы едем? — прервала она разговор. — В госпиталь…
— А что, госпиталь на Эльбе разве?
— Почему на Эльбе? — не понял Батов, куда она клонит.
— Потому что мы на запад едем, — засмеялась Верочка. — Меня не проведешь!
Батов понял, что разоблачен, и тоже засмеялся. Но тут она заметила, что гимнастерка распахнута, прикрыла грудь ладонью, нащупала разрезанный бюстгальтер, нахмурилась.
— Это ты? — спросила она строго.
— Я, Верочка.
Вздохнув, застегнула три нижние пуговицы. Лицо сделалось суровым и неприступным.
— А вы, товарищ лейтенант, почему здесь?
— С тобой побыть захотелось, — еще продолжал шутить Батов, но понял, что Верочка становится «товарищем сержантом Шапкиной».
— Без шуток! — повысила голос она. — Вы кто, санитарка? Сиделка?
— Допустим, сиделка…
— Нет, вы — строевой командир или сестра милосердия?
— Успокойтесь, товарищ сержант Шапкина, — стараясь быть серьезным, назидательно сказал Батов. — Вам вредно сейчас волноваться.
— Офицер должен быть впереди, а не в обозе на последней повозке!
— Да разве ж можно с офицером так разговаривать, Верочка? — подал голос Михеич. — Ты не забывай и о рангах.
На Батова последние слова Верочки и особенно тон, которым они были сказаны, подействовали как ледяной душ.
Ему и на самом деле показалось, что он чуть ли не умышленно попал на эту последнюю повозку в обозе. И тут же вспомнились слова Юры Гусева: «Роковой ты человек, Лешка». Роковой или не роковой, а дознайся об этом путешествии Крюков — опять хлопот не оберешься. Снова начнутся подозрения, намеки, расспросы…
Батов погрустнел и замолчал. Он с тоской посмотрел на Верочку и повернулся лицом вперед. Теперь замолчали все, каждый думал о своем.
Верочка сердится уже не на Батова, а на свой язык. Слова всегда выскакивают раньше, чем она успевает подумать. Сейчас ей жалко Батова и немножко себя.
А думы Михеича по Украине бродят. Есть у него дочка. Такая же шустрая, как Верочка. И по возрасту такая же. До войны в Днепропетровске училась. Есть сын, на год помладше. Тоже уехал из дома на курсы. Да еще две дочки есть. Все они собрались теперь в родном селе возле матери. Об этом ему написала Марфа, жена. Первое письмо от нее недавно получил. После оккупации кое-как разыскала.
Есть у него еще сын, самый старший, Степан. Да есть ли он? Марфа пишет, что ушел в армию вскоре после него, Михеича. Ни одного письма от него не получили… И бродят мысли старого солдата по Украине, вертясь вокруг родного колхоза, который представляется таким, каким был до войны. А Марфа пишет, что узнать его невозможно — все погубили фашисты. Теперь заново отстраиваться начали.
И бегут мысли Михеича по необъятной фронтовой шири в поисках сына, родной кровинки. Может быть, потому у него и к Батову появляется какая-то отцовская теплота. И эти чужие молодые люди начинают казаться родными детьми.
…Внезапно сзади, совсем близко, раздался автомобильный сигнал. Мимо повозки, обогнав ее, проскочил старенький ЗИС с цистерной.
Батов досадует: как не расслышал приближения машины! С ней бы можно очень скоро догнать своих. Ясно, что машина с горючим для танков идет. Но раз прошла одна — может пойти и другая. Следующего такого случая пропускать нельзя.
Батов снова поворачивается к Верочке, решает: если появится машина, он издали заметит, а когда подойдет — остановит.
«Ага, — думает Верочка, — повернулся. Может быть, он не очень обиделся?.. А если бы мне так сказали, как я ему, — обиделась бы? Конечно! Я бы рассердилась…»