На всех фронтах
Шрифт:
Одно утешение — длина тросов, поводок, ограничивает радиус действия мин. Лоцманы, надеясь на опыт и чутье, вели караван по запретной для судоходства зоне, рядом с фарватерскими поплавками. Это был единственный шанс не подорваться. Мины наверняка «чуяли» железо и рвались с привязи. Все зависело от длины аркана и того, насколько близко к поплавкам встали на якорь адские машины. Капитан дорого бы дал, чтобы увидеть на экране подводную картину. Но это были напрасные мечты.
Братчиков посмотрел на подаренные матерью золотые часы, верой и правдой служившие ему всю войну. Маленькая стрелка еще не настигла
— Осталось каких-нибудь 300 километров с хвостиком, — вымученно пошутил Братчиков.
…Обязанности офицеры разделили поровну. Дежурили посменно. На сложных участках фарватера за штурвал вставал Тунцов, а чаще руль просто наглухо закрепляли веревкой. По-стариковски охающий «Калимберг» на стальном тросе тащил баржу, как муравей соломинку-бревно.
Так и двигался странный караван в «неизвестность». Покуда обходились без происшествий. Но как-то не надеялись, что и далее пойдет гладко. Шли вслепую, полагаясь в основном на авось. Где свои, где чужие — неясно. Поэтому все точно сидели на горячих углях: подвоха ждали не отсюда, так оттуда.
Чтобы не угодить на мель, на носу баржи поставили дежурного с шестом и раз за разом промеряли глубину. Уж больно ненадежный поводырь «Калимберг». Осадка у него была гораздо выше, чем у баржи. Там, где буксир мог спокойно пройти, баржа рисковала сесть на брюхо. Лезть же в глубину не прельщало: там вероятность сюрприза стократ увеличивалась. Шла своего рода игра в жмурки со смертью.
Порой мерное течение исподволь убаюкивало сознание, и опасность воспринималась отдаленно, как бы со стороны. «А может, и не так страшен черт, как его малюют, — всплескивалась волна оптимизма, — может, пронесет?» Но подсознательно все жили в постоянном, цепком ожидании чего-то жуткого, непоправимого. Смутная тревога неподвижно повисла в воздухе. И более всего угнетало собственное бессилие.
Владимир никак не мог свыкнуться с положением. Вокруг тишь да гладь. Но вдруг легкий толчок волны, баржа вздрагивает, и сердце судорожно замирает, словно за шиворот попал кусок льда: пульс колотится по-сумасшедшему, рубаха липнет к телу.
В реальность окружающего верилось и не верилось. Все было на грани возможного исчезновения — и гибкие ракиты, спускающиеся к воде, и солнечные зайчики, скачущие по палубе, по металлическим рукавам. Сейчас они есть, а через секунду… Будут?! Кто поручится за это? Владимир гнал от себя черные мысли. Но стоило расслабиться, и воспаленное воображение вновь и вновь рисовало страшную сцену — взрыв, огненный гудящий факел, в котором корежится обшивка баржи…
Скорость была черепашья — всего 2—3 узла в час. Пейзажи в ярких красках экспрессиониста-сентября радовали глаз. Да только не до любований сейчас. Экипаж сильнее волновало, что они словно на ладони и, вздумай кто поупражняться в стрельбе, лучшей мишени не надо. Тут и слепой не промахнется.
На третий день пути их пытались остановить военные в неразличимой издали форме. Они усиленно сигналили, предлагая причалить к берегу. Братчиков, посоветовавшись с Тунцовым, решил не рисковать. В отместку за непослушание неизвестные подняли пальбу:
Выше Никопола болгарский берег сильно порос камышом. В ночной тиши покрякивали утки. Река вырвалась из горловины, стала шире.
24 сентября
С утра пораньше впередсмотрящий доложил Владимиру о приближении прямо по курсу непонятных предметов. Все бросились к борту. Мимо баржи тихо проплывали деревянные повозки, оглобли, обломки какого-то парома, клочки сена и трупы лошадей со вздутыми животами. Сержант Полувитько хозяйски выловил из воды несколько книг и патефон в коробке.
Братчиков почесал в затылке и обратился к Тунцову:
— Чем не иллюстрация к «Медному всаднику»?
Ход резко застопорили. Вроде все яснее ясного — плывут по заминированной реке. Но внезапная встреча с вещественными доказательствами того, что смерть таится где-то рядом, возможно, она за следующим поворотом, а то и ближе, никого не развеселила.
Однако мысль о том, чтобы причалить и спокойно переждать, пока не пройдут тральщики, отметалась напрочь. Надо было двигаться вперед и только вперед. Стали еще более осмотрительными, вдохновлять людей на это не приходилось.
Поразмыслив, офицеры пришли к выводу, что хотя поторапливаться надо, но не стоит спешить на собственные похороны. Поэтому по ночам больше не плыли. Ближе к сумеркам вставали на якорь, не подходя к берегу. Еще неизвестно, мимо скольких не замеченных впотьмах мин они проследовали. Но искушать костлявую дальше не стоило.
Так двигались еще три дня. Все измотались, но никто не роптал. Только тягостное напряжение все нарастало. Лица спутников Братчикова посерели, как при нехватке кислорода, скулы сведены, глаза запали. Охоты играть в беспечность ни у кого не было. Все равно фальшь обнаружилась бы. Чувства у всех предельно обострены, нервы завинчены на последнюю резьбу…
При подходе к городу Лом узнали от местных жителей, что где-то здесь мечется в поисках выхода к своим немецкая моторизованная часть. Береженого бог бережет. И капитан запретил появляться на палубе в военной форме. Если учесть, что другой одежды у солдат не было, то они исхитрялись гулять, щеголяя в исподнем.
После Лома погода стала скверной. Враз сгорело бабье лето. Поскучнело небо, задул ветер, хлынул дождь. В довершение бед ночью, когда они стояли на якоре, их обстреляли. Братчиков выскочил из каюты и дал пару длинных очередей из автомата по вспыхивающим на темном берегу светлякам. Пыла у неизвестных налетчиков поубавилось, и они предпочли замолчать.
Пули пробили две бочки с маслом. Пробоины заткнули деревянными затычками, и инцидент вроде был исчерпан. Но не проходило ощущение, что за ними следят и в любую минуту могут возобновить огонь. «А попадись в обойме одна-разъединственная зажигалка — аутодафе у нас получился бы на зависть инквизиторам», — мелькнула крамольная мысль. И капитан нервно потрогал деревянные пробки.
…Тральщики Дунайской военной речной флотилии настигли их у причала, недалече от города Калафат. Они решительно преградили путь каравану. Прибывшие сердитые морские офицеры, узнав, что за груз на барже, поначалу обомлели. Но потом задали чертей Братчикову с Тунцовым.