На всю жизнь
Шрифт:
Взошедший на небе месяц напоминает мне, кто я и что меня ждут к чаю. С неохотой расстаюсь с лодкой, бреду домой.
«Солнышко» с мамой идут в гости. Зовут меня с собою. Я отказываюсь. Одеваться, причесываться, сидеть тихо и неподвижно, напряженно вслушиваясь в вопросы, изображать из себя светскую барышню — ни за что!
— Ну, как хочешь, — соглашается «Солнышко».
Зато что за сумбур поднимается, когда мы, уложив детей, несемся с Варей, Эльзой и Дашей к любимым «гиганткам». Ах, я люблю взвиваться птицей вокруг гигантского столба! За спиной словно крылья.
Эльза трусит по обыкновению. Варя же не отстает от меня. Даша передает свою лямку и заносит нас всех поочередно. Крик, визг, хохот.
А ночью золотые грезы вьются над моей головой. Сны мои так пленительны и тревожны, и так часто сходны они между собой. Я вижу народную толпу, веселые всплески аплодисментов и тонкую девушку на эстраде. И мне кажется почему-то, что девушка эта — я.
Терпеть не могу общества, званых вечеров, но все-таки приходится идти к Вилькангам.
У них не дом, а целый дворец подле фабрики. Вокруг него чудесный английский парк-сад. Всюду статуи, беседки, мостики, гроты, а посредине площадки, у главного входа — фонтан. Музыка гремит в открытых окнах дома. «Солнышко», мама-Нэлли и я подходим к директорскому крыльцу.
Я давно здесь не была. Помню, что у Большого Джона чуть ли не десять или двенадцать сестер. И все они сдержанные, чопорные и корректные англичанки. Воображаю, что за скучище этот сегодняшний бал.
Сад ярко иллюминован. Над домом английский флаг и еще другой — белый. На нем что-то написано по-английски, вероятно, поздравительное приветствие Алисе, которой минул сегодня двадцать один год.
Я ни слова не смыслю по-английски и заранее приготовляюсь умирать с тоски.
Большому Джону, вероятно, придется мало времени уделить мне сегодня, — ведь он хозяин. А гостей, очевидно, пропасть, слышен их топот за версту. Неужели не будет, кроме нас, никого из русских?
Но вот они перед нами.
Луиза, Кетти, Лиза, Мэли, Елена и Алиса — сама виновница торжества. Все в скромных белых платьях, гладко причесанные — благонравные девицы из нравоучительного английского романа.
«Как?! Только шесть?! А я думала — их двенадцать!»
— А! Мисс Лида! Очень приятно вас видеть, — поют все шестеро по-французски, и полдюжины рук тянутся мне навстречу.
Увы! Большого Джона не видно!
— Джон в саду, приготовляет фейерверк, — поясняет «новорожденная», черненькая Алиса.
Остальные подхватывают:
— Иес! Джон в саду! В саду!
Точно я глухая или плохо соображаю, что мне говорят.
Потом меня подхватывают под руки две старшие, Елена и Алиса, и ведут в зал. Рыжая Луиза и Кетти идут за нами. Белокурая Лиза и Мэли — по сторонам.
Мне становится как-то не по себе: точно преступница среди стражи.
Ненавижу англичанок. Какая разница между ними и Большим Джоном! Небо и земля!
В большой зале зажжена люстра. Там танцуют. Молодые люди во фраках, в белых перчатках, в широко вырезанных жилетах и в белоснежных манишках, с гладко прилизанными волосами, добросовестно кружат по залу чопорных английских девиц. Последние сидят по стенкам чинно, безмолвно, в ожидании приглашения.
Ах, какая тоска! Что же я буду делать? Общество незнакомое. Мои англичаночки подводят ко мне то одного кавалера, то другого. Те делают со мною молча по туру вальса и, процедив что-то сквозь зубы, сажают на место.
А что, если удрать отсюда в сад, к Большому Джону, туда, где приготовляют фейерверк?
Я с тоскою поглядываю в окно, где закутывается в седую пелену сумерек светлая майская ночь. А тапер играет вальс за вальсом, польку за полькой, и чопорные пары кружатся без конца.
Алиса и Елена подсаживаются ко мне.
— Это жаль, — обращается ко мне по-французски старшая англичаночка, — что папа не пригласил, кроме вас, никого из русских. Вы скучаете?
— Ужасно! — сознаюсь я.
У них делаются испуганные лица, точно я сказала что-то ужасное. Но действительно же — скучно мне. Почему же я должна это отрицать? Или в этом не принято признаваться?
— А у нас новость, — говорит Алиса. — Джон взял мальчика себе в услужение. Такой проказливый мальчик и, говорят, воришка. А Джон его все-таки взял в услужение.
— Да, да! Вообразите! И носится с ним, как с родным братом, — вторит Елена. — А мальчик-то бродяжка — из тех, кого сажают в тюрьму.
«Ах, это Левка, — соображаю я. — Интересно было бы взглянуть на него». И я высказываю свою мысль сестричкам.
— О, он невозможен! Это совершенный пират! — подхватывают подошедшие Мэли и Лиза.
— Вот это-то и интересно! — восклицаю я, оживляясь.
— Мы его не выносим, — цедит Лиза. — Это какое-то чудовище. Злой и испорченный мальчишка.
— M-lle, на тур вальса! — слышу я над моей головой.
Еще один юноша с английским пробором на тщательно прилизанной голове. Волосы точно склеены гуммиарабиком и блестят, как сталь. Опять предстоит кружиться по залу с этой заводной машинкой. Ни за что! Я сухо благодарю и отказываюсь.
— Как! Что! Вы не любите танцев? Как странно! Такая молоденькая барышня — и не любит танцевать! — поют мои англичаночки.
Знакомое чувство закипает у меня в душе. Я уже знаю этот приступ, который «накатывает» на меня и превращает в дикарку, истую дочь татарских степей. Я встряхиваю стриженою головою и говорю по-французски:
— Нет, настоящие танцы, вернее, пляску я ужасно люблю. Но чтобы шумно было, весело, бешено все кружилось. Чтобы рояль плясал, и тапер, и стены залы, и искры сыпались бы из-под каблуков! — заканчиваю я с залихватским жестом.