На южном фронте без перемен
Шрифт:
Весь этот день Бамут бомбили как-то особенно интенсивно.
— Штурмовать, что ли, будут? — ни к кому конкретно не обращаясь, скорее самому себе, задал вопрос наш комбат, рассматривая в буссоль красивые разрывы среди живописных лесов, окружавших город.
— Бомбят по горам, — заметил он нам. — Проходы расчищают пехоте…
Как в воду глядел. Под утро в стекло моей кабины заколотили. Я мгновенно проснулся, увидел Андрея, и понял — «что-то очень серьезное».
— Быстро собирайся! Возьми у меня «Арбалет». Вот частота. Прыгай к Логвиненко на «бэшку»,
Собираться мне было не нужно. Все мое было на мне. Я мог бы вступить в бой хоть прямо сейчас! Единственное, пришлось идти в блиндаж к Найданову за рацией.
Кругом было довольно темно, и, судя по всему, (ведь часов у меня так до сих пор и не было), времени было часа три ночи. На горизонте появилась тонкая, еле ощутимая полоска зари, а небо было не черным, а, скорее, темно-серым. Поэтому я твердо решил, что сейчас не меньше трех и не больше четырех.
Однако, в конце — концов, какая мне разница?
Логвиненко был довольно мрачен, резок, и весьма зол. Глядя не него, мое настроение упало совсем. Твою же мать! Вместо тихого и спокойного ожидания очередного вертолета отправка в наступление. С самыми непредсказуемыми последствиями. Меня пробило на дрожь, и, надо думать, это была дрожь не от холодного предрассветного ветерка.
Стыдно так себя вести? Наверное. Но я не показываю вида, и этого вполне достаточно. А изображать из себя супергероя я не люблю. Я не супергерой. Я просто честно исполняю свой долг — не больше и не меньше…
БМП взревели, меня качнуло, я непроизвольно ухватился за ближайшего пехотинца, чтобы не упасть.
— Вы, товарищ лейтенант?
Я присмотрелся к бойцу:
— О, Калиев! Какими судьбами?
— Да я давно уже здесь в пехоте. И вас давно видел… Вы меня не видели.
Это был боец из нашего второго артдивизиона. Как я понял, почти все из них попали-таки в пехоту. Кто-то раньше, кто-то позже. У Калиева вообще были проблемы — он находился под подозрением из-за хищений в нашей батарейной каптерке. Потом обвинения сняли — за недоказанностью, но на губе парень посидел изрядно.
Когда я уезжал в Хасавюрт, он еще сидел там. Видно, выпустили, реабилитировали, и отправили в действующую армию.
— Как дела? — спросил я, (а что еще спросить?).
— Нормально, — ответил Калиев, но прозвучало это не очень, кстати, нормально. «Нормально» таким голосом не говорят.
Впрочем, мне было не до психологических изысков. Наша колонна машин шла на соединение еще с двумя такими колоннами. Похоже, все три роты нашего батальона должны были участвовать в наступлении.
Впереди пылил разведвзвод. Мне казалось, что я различаю крепкую фигуру Сабониса.
— Привет землякам! — махнул я рукой замполиту Жиркову, которого увидел на соседней боевой машине. Он вяло махнул в ответ.
Конечно, знал я его плохо. Знал, что замполит, знал, что уроженец нашей области, слышал, что недалекий. Но здесь надо пояснить. Слышал я это от Тищенко и его друга Мартынова. Они рассказывали, как разыгрывали этого замполита, и как он все время на это велся.
Им было смешно, а мне — не очень. Шутки у них были злые, и такие… Как бы сказать, на грани откровенного издевательства. Что, сказать замполиту, что его вызывает начальство, которое этого не делало, а потом ржать над тем, как Жирков пулей вылетает из кунга или палатки? Очень смешно! Я бы тоже, наверное, попался бы на такой «розыгрыш».
Мне, например, Тищенко периодически втирал, что если «пиджак» останется служить в армии по истечении двух лет обязательной службы, то он автоматически понижается до прапорщика. Я, конечно, был абсолютно уверен, что это чушь. Но Тищенко говорил так убедительно… Можно было даже поверить. Особенно, если не знать, что к этому лейтенанту надо относиться с большой долей подозрительности и настороженности…
Ладно, все к черту! Сейчас не до этих глупостей!
БМП слегка покачивался, и я покачивался вместе с ним, иногда цепляясь за Калиева, который, в свою очередь, крепко держался выступ на люке.
Я проверил рацию. Связь с Найдановым была хорошая, и он пожелал мне удачи. Я сказал спасибо, и начал про себя читать молитвы. Хорошо, что я знал «Отче наш», и «Да воскреснет Бог». Какое — никакое успокоение, но мне стало полегче.
Я часто слышал, что ожидание боя много хуже самого боя. Да, правда, ожидание было довольно муторным. Все, что было со мной до этого, было по-другому. На нас или нападали внезапно, и терзаться было попросту некогда, или, как под Первомайским и Гойским, я находился на позиции, по большому счету, в укрытии, и все, что там от меня требовалось, это хорошо сделать свою работу. Или, как под Агишбатоем, мы занимали территорию, оставляемую отступающим противником.
В наступление на заранее подготовленную оборону, в рядах пехоты, я шел впервые.
Тут у меня в памяти всплыла одна из тирад Левченко, которую он выдал нам с Васей, когда мы выпивали зимой на Васиной квартире. Тогда он сказал, что все рода войск, конечно, важны, но пока матушка-пехота своей голой жопой на проволоке не повиснет, пока ее не порвет, и не займет территорию, бой выигранным считать никак нельзя.
Теперь я и сам чувствовал, насколько, оказывается, голая у меня жопа, и как больно будет висеть ею на колючей проволоке. Уж быстрее бы все началось, что ли? Тогда не будет времени на всякие душевные терзания…
Все, приплыли. БМП выстраивались в линию, дальше они не пройдут. Дальше пешком.
Перед нами был низкорослый лес. Не густой, деревья невысокие, все какие-то искореженные, пытающиеся расти не ввысь, а в ширь. Чего-то им не хватало здесь в почве? Или у них изначально сама природа такая?
Непонятно. Но проехать на боевой машине было действительно крайне трудно, если возможно вообще. Да и путь лежал на подъем, в гору.
Три наши роты, тремя колоннами одновременно двинулись параллельно друг другу. Я так и шагал вместе с Логвиненко. Впереди, в просвете между кустарником, мелькнула фигура Франчковского.