На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Шрифт:
Конкордия Ивановна смотрела на него из сусального золота иконы – вожделенно и совсем не свято. Кощунствуя в душе, взял князь да и перекрестился на нее: пропади все пропадом!..
– Я, дурак старый, – бубнил владыка обиженно, – поверил тебе, ватагу целую на Байкуль выслал. Думаю, вот и рыбка у нас будет, слава те, господи. А там киргизята вчера берега обсели, рыбку мою ловят. Слово за слово, глядь, уже и сцепились! Такая свара была, что не приведи бог! Двоих-то насмерть в драке поклали…
Мышецкий
– Хлебушко-то, – сказал Мелхисидек, – вернешь ли?
– Надеюсь.
– Эва! С чего бы это надежды твои?
– Вот осенью. Сейчас нету…
Мелхисидек потряс своей гривой:
– Осенью… Да ты глуп, князь! А я по твоей глупости-то и без зерна и без рыбки остался.
Мышецкий шлепнул ладонью по столу.
– Усмирю! – выкрикнул он. – Перепорю всю орду. Байкуль – ваш. А хлеба – нету!
Преосвященный, явно довольный, хлебнул наливки:
– Не кричи, князь. Не в «Аквариуме», чай, сидишь-то. Здесь место тихое – божие! Ты на султана лучше грози. Самсырбайка – мужик хитрушший, вина не пьет.
– В бараний рог скручу, – раздраженно ответил князь.
– Ну да! В бараний… Он в Китай убежит со своей ордою, будешь тогда перед царем ответ держать.
– Байкуль – ваш, – твердо ответил Мышецкий.
Преосвященный подождал, пока он выпьет еще рюмочку, и любовно постучал перстом по груди губернатора:
– Князь, слышь меня? Ты от дел праведных уступи мне дело народной трезвости. Замолви словечко где надо!
Мышецкий поднял лицо: «Ого, еще не все потеряно: сейчас обменяем хлеб на водку, и – дело с концом!»
– Но я кабаками не занимаюсь, – повел осторожно.
– А мы тоже бежим от греховного. И людей от кабака отволакиваем. – Вцепился он в Мышецкого взглядом: – Что у тебя там… чайные заводят? Пьяный мимо храма пройдет, а тверезого мы не пропустим…
Сергей Яковлевич начал понемногу соображать:
– Ваше преосвященство, не бойтесь договаривать!
– А я, князек, не из пужливых. Договорю… Султана-то, видать, ты сам боишься?
Мышецкий поиграл вилкой. Постыдился признать, что законы степей оказались крепким орешком. «Султан да еще немцы…»
– К чему это, владыка?
– Стало быть – робеешь. Так шут с ним. Самсырбайку я беру на себя, – сказал Мелхисидек и тоже перекрестился на Конкордию Ивановну. – Байкуль мой, и ежели, князь, узнаешь, что киргиз без глаза, а монашек без уха – так это, значит, война меж нами была! Байкуль брали на штурму.
– Так. Договоривайте.
– Хлебушко-то когда отдашь? – снова посуровел владыка.
– Никогда, – ответил Мышецкий.
Преосвященный не смутился. Покатал хлебный шарик и кинул его себе в беззубый, как у младенца, рот. Пожевал его меленько, словно заяц.
– Жулик ты, князь, – сказал он.
Мышецкий поднялся: теперь все ясно.
– Значит, вам нужны пьяные? – спросил он строго.
– Давай… Мы уж подкрепим их в трезвости!
– Будут вам пьяные. Только о хлебе больше – ни звука.
Сергей Яковлевич сразу же поспешил встретиться с жандармом, и тот его выслушал внимательно.
– Ну, это всегда так, – сказал он. – Где завелось общество трезвости – там и духовенство… Сколько же он драть будет за отлучку от пьянства?
– Наверное, по полтиннику. А может, и по рублю.
– А ведь ущучил! – сказал полковник, почти восхищенный. – Ведь сообразил, черт старый, где деньги лежат. Ну, что ж! Надо и его пустить погреться. Печка-то большая – всем места хватит…
Потом они поговорили о предстоящей сегодня облаве в Осиновой роще, и Мышецкий подтвердил, что будет присутствовать при этом. Даже прихватит оружие. Ему это все надоело.
– Вы не верите мне, – сказал Сущев-Ракуса. – Потому-то и собираетесь идти с нами?
– Я отныне мало кому верю.
– Что ж, может, вы и правы?..
Мысль о том, что Мелхисидек сорвет от народного пьянства громадный куш денег в чистом виде, не давала покою. Подумав, Сергей Яковлевич извлек из своего стола ту самую статью, написанную совместно с Кобзевым, о «Введении винной монополии» в России. Злость его была столь велика, что Мышецкий передал рукопись в редакцию «Уренских губернских ведомостей» с твердым наказом – печатать без возражений. Он был хозяином, предварительная цензура лежала на нем, и отказать ему не осмелились.
Кому он хотел отомстить – он и сам толком не знал.
Сегодня вечером, где-то в Осиновой роще, соберутся люди, чтобы составить заговор против его жизни. Это было не очень-то приятно, но Мышецкий внутренне приготовился. Заниматься делами губернии ему не хотелось. Он заехал домой переодеться, после чего снова сел в коляску.
– Ну, вези, – сказал кучеру. – Вези в «Аквариум»…
В ресторане он задержался. Вина почти не пил, слушал цыган. Заметил, что один незнакомый человек издали все время наблюдает за ним.
«Может, он из числа… этих?» – с тревогой подумал Мышецкий. Вот еще не хватало, чтобы его подстрелили после жаркого.
Сергей Яковлевич подозвал к себе ресторатора:
– Бабакай Наврузович, кто этот господин?
– Не знаю, ваш сиятельств.
– Постойте! – задержал его Мышецкий. – Не найдется ли у вас запасного выхода через сад?
Бабакай показал ему выход, и губернатор ускользнул от проницательного взгляда таинственного незнакомца. На улице его внимание привлекла цирковая афиша, и он велел кучеру: