На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Шрифт:
– Чего ждем?
– Подлясого. За ним уже послали. Подлец, пошел в баню, жена говорит, и до сих пор парится.
– А кто это такой – Подлясый?
– Да есть тут дворник один. Собак давит – любо-дорого, и не пикнут… Ловкая бестия!
Пришел Подлясый, распаренный после бани. Сущев-Ракуса поздравил его с легким паром и заметил внушительно:
– Ну, тебя учить не нужно… Пошли, господа, с богом!
Оказывается, прежде надо было помолиться. Жандармерия – это не полицейский клоповник Чиколини; здесь же, при управе, размещалась церквушка, и каждый
– Это очень серьезно, князь, – сказал ему Сущев-Ракуса, когда они поехали. – Держитесь меня поближе…
Мышецкий обещал. Быстро темнело. На окраине города их застала уже чернота ночи. Жандармы и сыщики разбрелись куда-то поодиночке.
– Постоим здесь, – велел полковник. – Сейчас там все приготовят в наилучшем виде… Вам не боязно, князь?
– Да мне, поверьте, как-то все безразлично.
– Бывает, – согласился жандарм.
Мундир полковника источал в темноте слабый запах духов. Полковник взял губернатора за руку и передвинул его, словно бессловесную колоду, на другое место.
– Видите? – шепнул, показывая.
Мышецкий разглядел невдалеке приятную дачку с балконами и башенками, свет луны отражался, дробясь пучками, в ее узорчатых стеклах. Достав часы, он с трудом присмотрелся к положению стрелок:
– Ну, так чего же мы ждем?
– Погодите… Тихо!
Где-то громко взлаяла собака и тут же оборвала свой лай.
– Подлясый-то, – сказал Мышецкий, – свое дело знает.
– Поэт в своем роде, – отозвался жандарм. – Петрарка собачий!..
Они двинулись по направлению к даче. Сергей Яковлевич нащупал в кармане ручку револьвера. Что ни говори, а там, на этой тихой дачке, засели враги. Его личные враги! Он вспомнил заплывшие кровью глаза Влахопулова и содрогнулся. Нет, его пониманию доступны разглагольствования Кобзева, дубоватая прямота Борисяка, но… убийство?
– Осторожнее, – предупредил жандарм.
С трудом выгребали ноги из зыбучего песка. По лицам хлестали ветви сирени. А вокруг – ни голоса, ни огонька. Только из далекого «Аквариума» доносилась музыка. Хорошо там сейчас: тепло и уютно в темной зелени, сытым колобком катается меж столов Бабакай Наврузович, плачут молдаванские скрипки да усыпляет в жуткой дремоте голос цыганки Маши.
«А тот тип, что преследовал сегодня, наверное, уже здесь. Сейчас, голубчик, сейчас!»
И вот ступени крыльца. Сущев-Ракуса поставил Мышецкого сбоку, подозвал из темноты оцепление. Тяжело дышали в темноте люди. Мышецкий в последний раз посмотрел на звезды.
– Тук-тук-тук, – постучал Аристид Карпович.
Замерли. Послышались шаркающие шаги, и чей-то старушечий голос спросил:
– Кто будете?
– Мария Поликарповна, откройте… Свои!
Хозяйка открыла двери, стоя на пороге со свечою в руках. Хлоп! – и ладонь жандарма закрыла впалый старушечий рот. Упала на пол свеча и, задымив, погасла.
Через плечо Мышецкого в лицо Багреевой уперся луч фонаря.
– Где? – тихо спросил
Рука старухи тянулась кверху – по направлению к лестнице.
– Много? Сколько их?
Старуха молча показала два трясущихся пальца.
– Двое, – сказал жандарм. – Ну, справимся…
Тихо скрипела лестница под осторожными шагами. Вот и заветная дверь, через щели которой слабо сочится свет. Подождали, пока подтянутся остальные. Встали по своим местам.
При свете луны, падающем в высокое окошко, поблескивали револьверы…
Сущев-Ракуса поднял руку – внимание! – и задубасил ногой в тощую дверную филенку:
– Открыть! Быстро! Оружие на стол! Не сопротивляться…
Из-за двери – сдавленный вскрик (чуть ли не женский), и сразу суровый ответ:
– Кто бы то ни был – не сметь! Буду стрелять…
И, вырвав щепку, первая пуля выскочила наружу.
– Выбивай! – скомандовал Сущев-Ракуса, отстраняясь…
Налетел сбоку дюжий вахмистр и треснулся в двери так, что они, сорвавшись с петель, так и въехали внутрь комнаты.
– Ни с места! Встать! Руки!
Столпились в проеме, выставив оружие.
Посреди комнаты стоял голый Иконников-младший, держа в руке никелированный браунинг. А в широкой постели, забиваясь в угол и натягивая на себя одеяло, сидела его Алиса.
Урожденная баронесса Гюне фон Гойнинген…
Все молчали. Ни звука.
Оружие еще дымилось…
Аристид Карпович, как самый многоопытный, опомнился первым. Пинками решительно развернул свидетелей обратно к лестнице, подхватил Мышецкого за талию:
– Облокотитесь… вот так! Ну, князь, что вам сказать? Каждому мужчине суждено испытать такое… Не вы первый, не вы последний! Вам-то еще хорошо – вы молоды. Молите господа бога, что это случилось именно сейчас, а не позже, когда рак свистнет…
Он буквально на своих плечах спустил грузного Мышецкого с лестницы, прислонил его к стене. Напротив губернатора еще стояла, дрожа всем телом, старуха Багреева и никак не могла снова разжечь свечу.
Сущев-Ракуса отошел к своим жандармам.
– Если кто из вас, – донесся его злобный шепот, – скажет хоть словечко в городе… Ну так знайте: у меня хватка мертвая! Проснетесь на таких задворках империи, что этот Уренск вам покажется раем…
Подогнали к даче коляску, но Мышецкого в сенях уже не было. Душная предгрозовая темнота поглотила его фигуру. Напрасно жандармы бегали вокруг дачи, искали и звали – губернатор как в воду канул.
– Ну и шут с ним, – сказал Аристид Карпович. – Ничего не случится. Он хотя и ученый, но мужик крепкий… Поехали к Бабакаю, господа! Может, князь уже там?..
Конкордия Ивановна спать еще не ложилась. Пережитое в цирке оскорбление сидело в ее сердце прочно, как наболевшая заноза. Она безо всякого удовольствия поела тушеной печенки с поджаренным луком, выпила полбутылки дрянного винца (в вине она толку не понимала).
Потом больно щипнула себя за грудь.
– Дурак! – выругала она Мышецкого. – Столько добра, и все понапрасну пропадает…